— Свидание? — спросил я.
— Вернетесь — узнаете, — туманно ответил Волков.
Гермес охал, держался рукой за обвязанную щеку.
— Потерпи, потерпи, — успокаивал его Самарин.
Вид у Гермеса был потешный. Завязочки носового платка топорщились на макушке, как заячьи уши. Каждый раз посмотрев на него, я отворачивался, чтобы не рассмеяться. Возле амбулатории он оторвал руку от щеки, удивленно произнес:
— Перестало болеть.
— От страха, — сказал я.
Гермес с надеждой взглянул на Самарина:
— Назад?
— Только вперед! — И Самарин подтолкнул его к двери.
В кабинете Гермес пробыл минут пятнадцать. Появившись, первым делом сообщил, скособочив онемевший от новокаина рот:
— Два часа ни пить, ни есть.
— Больно было? — поинтересовался я.
— Не очень.
Я мысленно согласился. «Вырвать зуб — буза на постном масле, а от бормашины глаза на лоб лезут».
Когда мы вернулись, Волков молча выложил на стол парабеллум. У нас отвисли челюсти. Должно быть, в этот момент мы походили на персонажей из заключительной сцены «Ревизора».
Первым опомнился я.
— Откуда?
Волков усмехнулся.
— Выследил я этого гада.
— Жилин?
— За оранжереей прятал, в камнях. Прямо там накрыл его, а потом…
— Можешь не продолжать. — Самарин поморщился. — Череп, надеюсь, ему не проломил?
— Вроде бы нет.
— Сейчас он где?
— У Нинки.
И как только произнес это, в комнату ворвалась, не постучавшись, она — разъяренная, словно тигрица.
— Хулиган! — накинулась она на Волкова, не обратив внимания на лежащий на столе парабеллум. — Тюрьма по тебе, бандюге, плачет!
Нинка не давала нам и рта открыть — говорила и говорила, встряхивая головой. От этого ее волосы, рассыпавшись, падали на лицо, заслоняли глаза. Она убирала их резким движением, но они снова падали. Нинкина голова напоминала пламя.
— Ты чего разоряешься, как торговка на базаре? — крикнул я. — Узнай сперва, за что твоему Жилину врезали, а потом уж разоряйся.
— И знать не хочу! — Нинка хлопнула дверью.
…Вечером стало известно, что Жилина отправили в больницу. Это сообщил нам дядя Петя. Посмотрев на Волкова, он сказал:
— Про тебя разговор был. Разве можно рукам волю давать?
— Кто у своих шарит, бил и бить буду!
— Оно, конечно. — Дядя Петя вздохнул. — У своих красть — самое последнее дело. — Дядя Петя помолчал. — Выпишется Жилин, что делать будете?
Мы промолчали. Мы и сами не знали, как поведем себя, когда Жилин снова появится в нашей комнате.
Повернувшись к дяде Пете, я спросил:
— Нинка знает про «пушку»?
— Знает.
— Вы рассказали?
— Я. — Дядя Петя потер бок. — Не поверила. Сказала, что Волков сам унес пистоль, а Жилина избил беспричинно, потому что хулиган.
— Как она смеет так говорить! — воскликнул я.
— Влюблена, — сказал Гермес и, глянув на Самарина, смолк.
Дядя Петя перевел взгляд на меня.
— Алия-то — слышал? — уехала.
— Неужели? — Я изобразил на лице грусть.
— Третьего дня она уехала, — сказал дядя Петя. — Я как раз на станции был — насчет угля узнавал. Гляжу: свадьба на фаэтонах подъезжает. Еще удивился: что за свадьба такая — ни смеха не слышно, ни веселья нет? Остановился. Вижу, Алия с фаэтона вылазит — на голове кружевной убор, а платье простенькое, немаркое, для дальней дороги приспособленное. Жених — тот самый — наперед выскочил, руку ей подал. Заметила она меня или нет — не понял. Она все под ноги себе смотрела, а жених, вернее сказать — муж, петухом вокруг ходил, оберегал. — Дядя Петя помолчал. — Я полагал, ты в курсе.
Самарин рассмеялся.
— Он и думать о ней перестал, дядя Петь.
На этот раз лейтенант ошибся. Я по-прежнему думал об Алии, как о светлом и хорошем, что было, но уже прошло.
— Вон оно что, — не то с одобрением, не то с осуждением произнес дядя Петя.
— Так уж получилось, — виновато сказал я.
— Вон оно что, — повторил дядя Петя и вдруг охнул, схватился за бок.
Мы бросились к нему.
— Закололо, — прохрипел он, повисая на наших руках.
Мы подвели его к стулу, усадили. Он кривился от боли, дышал тяжело, по-рыбьи раскрывая рот. Самарин хотел вызвать «скорую», но дядя Петя остановил:
— Не надо. Это у меня не впервой.
— Врачам показаться надо, — строго сказал Самарин.
— Не пойду! — Дядя Петя замотал головой. — Знаю, что они скажут. Предложат в больницу лечь, а мне надоело. За последний год два раза лежал, и все без толку.
Его лицо было землистым, губы — бескровными. Если бы не болезнь, то я, наверное, решил бы, что дядя Петя потемнел от загара.