На востоке брезжило. Тонкая, анемичная полоска отделяла небо от земли. Звезды потускнели — мерцали не так ярко, как несколько минут назад. Прохлада не ощущалась, но я все же поежился.
В парке было сухо. Прошлогодние, не успевшие истлеть листья ломались под тяжестью сапог, превращались в труху. Полоска на небе расширялась, поползла в вышину.
Хотелось закурить, но спичек не было, вчера последнюю извели. Я решил потревожить дядю Петю.
В подвале было тихо, пахло головешками, несмотря на то что дядя Петя перестал топить месяца полтора назад. Из-под двери его каморки высовывалась рахитичная полоска света.
Я постучал в фанерную дверь. Ни звука. Постучал еще раз. То же самое. «Крепко спит», — подумал я и открыл дверь. Дядя Петя лежал на топчане, свесив набок голову. На нее падал зыбкий утренний свет. Одна рука была подвернута, другая касалась дощатого настила. Я окликнул дядю Петю. Он даже не шевельнулся. Я тотчас понял все. Боясь поверить в это, подошел к дяде Пете, тронул его. Голова бессильно качнулась, костяшки пальцев стукнулись о пол.
Я ринулся наверх.
Гермес спросонья долго не мог понять, что к чему. Самарин сразу вогнал ноги в штанины, натянул сапоги и выбежал, Волков за ним.
Когда мы с Гермесом пришли, дядя Петя лежал на топчане лицом вверх. Его руки были скрещены, на глазах тускло отсвечивали пятаки.
— Зачем это? — шепотом спросил я, показав на них.
— Чтоб глаза не открывались, — ответил Самарин.
Гермес уткнулся лицом в мою грудь и разрыдался.
— Ну… ну… — Я похлопал его по спине и почувствовал — у самого навертываются слезы. Смерть близкого человека почему-то всегда расслабляет, заставляет заглянуть в будущее. Я вдруг понял, что когда-нибудь придется умереть и мне, и ощутил неприятный холодок.
Мы никому не сообщали о кончине дяди Пети, но весть об этом каким-то образом облетела общежитие. Подвал заполнялся людьми, в дверь заглядывали. Вошла Нинка и остановилась, закусив губу. В полумраке полыхали ее волосы, а лицо было белым-белым, будто в муке. Самарин шагнул к ней, стал что-то объяснять. Вначале Нинка слушала его настороженно, потом черты ее лица смягчились, из глаз покатились крупные, похожие на горошины слезы.
Ввалился опухший от сна Варька. Кинув на дядю Петю испуганный взгляд, объявил громким шепотом:
— Мы Паисию Перфильевичу шикарные похороны отгрохаем, поскольку он фронтовик!
Отозвав Варьку в сторону, я грубо сказал:
— Катись отсюда!
В Варькином лице что-то дрогнуло, он отступил на шаг и исчез среди толпившихся в дверях студентов.
Появился Игрицкий — полуодетый, с блуждающим взглядом. Студенты расступились.
— Уведи его, — обратился к Нинке Волков.
— Зачем?
— Расплачется.
— Пусть.
Валентин Аполлонович не рыдал, не стучал в грудь кулаком, но в его молчании была неподдельная скорбь. И, чувствуя это, мы тоже молчали, поглядывая на дядю Петю, ставшего вдруг таким, маленьким и худеньким, каким он не был при жизни.
Похороны состоялись на следующий день. Все это время, включая ночь, провели в хлопотах. Смерть дяди Пети разрушила ту стену, которая образовалась между нами и Нинкой после истории с Жилиным.
Само собой получилось, что все хлопоты по организации похорон легли на наши плечи. Мы не раз и не два хоронили наших боевых товарищей, но то было на фронте, а тут приходилось бегать, договариваться и даже ругаться. Самарин сказал, что не помешало бы обтянуть гроб красной материей. Волков помчался в дирекцию. Вернулся сконфуженный. В ответ на наши вопросы сказал, что в дирекции на него посмотрели, как на придурка.
— Замотался с вами, — проворчал Волков, — не сообразил, что любая материя сейчас дефицит, каждый сантиметр на учете. Обещали банку красной краски выдать.
Почти до самого утра он красил в подвале гроб, часто прибегал к нам передохнуть, жаловался, что сухое дерево впитывает краску, как песок воду.
Я мастерил рамку для портрета, увеличенного в срочном порядке с маленькой фотографии, которая была на паспорте дяди Пети. Самарин выстирал его одежду, вечером стал гладить ее. Девчонки с верхнего этажа предложили нам свою помощь, но мы решили — все сделаем сами.
Нинка сказала, что для дяди Петиной медали полагается сшить подушечку, вот только какую надо — красную или черную, — она не знает. Мы стали гадать, какого цвета должна быть подушечка, но к единому мнению так и не пришли.