— Шей черную, — сказал я.
Нинка походила по комнатам, насобирала лоскутков. Одни были темнее, другие светлее. Расположившись под лампой, она стала шить подушечку, низко наклонялась, откусывая нитку. Ее лоб морщился, сухие глаза были строги, на губах шелушилась кожа. Разгоняя рукой пар из-под утюга, Самарин исподтишка поглядывал на Нинку. Она этого не замечала — шила и шила. Я подмигнул Гермесу, и мы вышли в коридор.
— Пусть они вдвоем побудут, — сказал я, когда мы очутились в коридоре.
— Пусть. — Гермес кивнул.
Мы подышали свежим воздухом, навестили Волкова и вернулись. На спинках кроватей висела пахнувшая утюгом одежда. Нинка продолжала шить. Самарин, стоя у окна, дымил, обозревая траурное небо.
Волков взмахнул рукой, и похоронная процессия тронулась под нестройные звуки маленького оркестра — труба, бас, баритон, валторна, барабан с привинченной к верху «тарелкой». Впереди шел грузовик с опущенными бортами, с прикрепленным к кабине портретом дяди Пети. Гроб утопал в цветах. Их было много — и сплетенных в венки и накиданных в грузовик просто так, целыми охапками. Казалось, весь город принес сюда цветы. Сразу за грузовиком шагал, роняя слезы, Гермес. Он держал в ладонях, подушечку с медалью «За победу над Германией» — самой главной и самой простой наградой фронтовиков. Когда на желтый кружочек попадал солнечный луч, медаль вспыхивала белым пламенем — даже глазам становилось больно. Прохожие замедляли шаги, многие из них останавливались, мужчины с орденскими планками на груди опускали руки по швам.
Позади Гермеса шли мы — Нинка, Самарин, Волков и я. Чуть отступив от нас, шаркал подошвами Валентин Аполлонович, рядом с ним шагал Курбанов и другие преподаватели-фронтовики. Тяжело и мощно вздыхала оркестровая медь; труба, чуть фальшивя, вела соло; обрывая музыкальные фразы, гремели «тарелки», ухал барабан.
Было жарко и душно…
16
Пыль носилась в раскаленном воздухе, покрывала наши тела, и от этого все мы стали одинаково смугловатыми, словно отпускники, возвратившиеся с курорта. Но под слоем пыли кожа оставалась белой. Несмотря на жаркие солнечные дни, мы еще ни разу не загорали, и только наши лица были как у индейцев кирпично-красными. Это заставило нас сконфуженно посмеяться, когда мы, спросив разрешения у Нинки, скинули гимнастерки и нательные рубахи и вдруг увидели, какая белая-белая у нас кожа.
Комната была залита солнцем, и лишь у самой двери — там, где стояла тумбочка, — лежал лоскуток тени. Я все время поглядывал на него, словно он мог спасти нас от зноя. Нинкины волосы приобрели медноватый отлив, казались раскаленными. Она часто поправляла их, но делала это не так, как раньше, — не резким движением руки, а мягким, округлым жестом. Этот жест очень нравился мне, на Нинку было приятно смотреть, и я подумал, что весной все девушки и женщины хорошеют.
— Все равно жарко! — сказал Волков и, покосившись на Нинку, снял галифе.
Оставшись в одних трусах, он вытянул волосатые ноги, блаженно откинулся на спинку стула. Гермес покраснел, отвернулся. Нинка снисходительно рассмеялась. Я с удовольствием снял бы с себя лишнюю одежду, но щеголять в кальсонах было неприлично, а трусов у меня не было. Я только стянул сапоги. Скомкав портянки, конфузливо бросил их под кровать, пошевелил слипшимися пальцами ног, ругнул вслух этот несносный климат, в котором свариться заживо — плевое дело.
— Точно! — поддержал меня Волков и, потянувшись к стоявшей на столе бутылке, предложил тяпнуть еще по сто граммов «фронтовых».
— Повременим, — сказал Самарин. — Давайте просто так посидим.
Мы отмечали вторую годовщину окончания войны. Сговорились отметить эту дату сразу после похорон дяди Пети и две недели жили ожиданием предстоящего праздника.
Волков урезал до предела наш дневной рацион, ворчал, называл нас обжорами. Он вел себя, как Плюшкин: сэкономленные продукты прятал в чемодан. Гермес накатал телеграмму отцу и позавчера получил перевод. На эти деньги мы купили баранину и две бутылки «Московской», Волков тоже раздобыл спиртное, принес непочатую буханку хлеба. Я три дня подряд ходил на товарную станцию, но настоящей работы не было — на руки получил всего-навсего полсотни.
— Сгодятся, — одобрительно произнес Волков, когда я отдал ему эти деньги.
Самарин внес в общий котел двести рублей.
— Небось опять на барахолке был? — спросил Волков.
— Ладно, ладно, — пробормотал Самарин. — Бери бумажки — и точка.
Волков покрутил головой, а я стал гадать про себя, что продал лейтенант на этот раз. Утром понял — бритву. У него была отличная бритва с перламутровой ручкой. Самарин брился каждый день. Утром он попросил бритву у Волкова.