— Если ты джигит, то уйми свою жену! Она сплетни разводит, ведь живем по соседству, а ты еще другом Султана называешь себя! Уйми свою бабу!
Керим подозрительно спросил:
— А что случилось?
— Что может случиться? Злые глаза не могут спокойно видеть, что я живу открыто и просто. Им это не по душе, вот они и взъелись: «Вертихвостка, потаскуха, беспутная, ветреный подол» и еще какие только клички не дают мне, а твою Кермекан небось ие видят: она ведь тихоня и все исподтишка с Султаном… Правду говорят: «Чем верить мужчине, лучше верить двери». Мой Султан падкий на чужих баб… Твоя Кермекан ему глазом моргнет, так он как с цепи сорвется… Что ему друг, тогда он забывает обо всем! За что я, думаешь, пострадала, на мне ведь живого места нет: все из-за твоей Кермекан! Образумь ее, пока не поздно, худо будет!..
Керим был потрясен. Он не стал разбирать, где бело, где черно, и, придя домой, до потери сознания избил свою жену… С тех пор Керим и Султан стали косо посматривать друг на друга и уже больше не селились по соседству. Конечно, все вскоре узнали об этой истории. Мужчины промолчали, женщины пошептались меж собой, а мальчишки-сорванцы, пастушата, разъезжая на бычках, пели забавную песенку:
Так вот, эта самая Сурмакан сидела теперь среди женщин и важно поводила тонкими бровями, словно говорила этим самым: «Ну что же, если видная, то я видная, если статная, то я статная. Кто из вас может со мной сравниться?» Она, кажется, не прочь была бы возглавить в общине всех «статных и видных». Сурмакан никому не давала говорить, будь то почтенная старуха или пожилая женщина, перебивала, переспрашивала, вставляла свои замечания.
— Э-э! Да что это за наказание! — сказала ей с досадой Бермет. — Ну говори уж ты, только ты, ведь нам с тобой не под силу тягаться!
Не успела Сурмакан ответить ей как полагается, только раскрыла рот, как Нурджан, жена Чакибаша, не утерпев, выпалила:
— Ты хоть бы посовестилась, что ли, старших! Нельзя же так, милая! Вон сидят такие же молодки, как и ты: Батий, Кермекан, так одна прелесть, сидят смиренно и тихо…
— А я не желаю сидеть смиренно! — вспылила Сурмакан. — Все зло в них и таится, в этих смиренных. Они молчком, молчком, а сами-то уж думают небось, как бы в общину попасть, чтобы с мужчинами спать да не работать. А я не хочу таиться! Я прямо скажу: пусть хоть небо свалится, а своего Султана в общину не пущу!
— Ой, смотри, что твой Султан — пуп земли, что ли, — ответила ей Батий. — Если всех в общину погонят, то и его не забудут!
По и тут Сурмакан нашла что сказать:
— Конечно, какой прок артели от твоего дохлого Курмана, на что он годен!
В прошлом году, когда Курман вернулся, Батий разошлась с Бердибаем и вышла за Курмана. Спустя немного времени после этого Курман заболел: когда портилась погода или когда он переходил вброд через реку, то обычно терял сознание, бился в страшных судорогах. Некоторые уверяли, что его настигло проклятье Бердибая. Другие объясняли это тем, что он поносил скверными словами бога. Словом, люди стали относиться к Курману с боязнью, сторонились его.
— Вы с мужем обесчестили болуша. Вы оба прокляты и ни в какое число людей не идете! — продолжала, ехидно усмехаясь, Сурмакан.
Лицо Батий покрылось красными пятнами:
— Это ты о чем? Или…
— О том, о чем надо! Что уж и говорить, куда твоему Курману, когда рядом есть такие крепкие джигиты. А ты еще суешься с ним здесь…
— Не зарекайся, не гневи бога языком! Кто не болеет? Хвороба каждого согнет. Никакого проклятья на нем нет, уснул он в поле, ну, обдало его дурным ветром, падучий стал, болезненный… А ты чему смеешься…
— Я не заставляла твоего Курмана засыпать в поле! — не мешкая, ответила Сурмакан. — Это его нечистая сила попутала, и поделом! Не он ли поносил скверными словами создателя и плевал в небо? Мало того, он обесчестил постель почтенного, как сам пайгамбар, человека, болуша-аке!