После того как сюда пришли Соке и Иманбай, с пригорка, где собрались люди, будто бы сбежала тень от мрачного облака и проглянуло солнце: все вдруг оживились, заговорили, засмеялись. Слухи, появившиеся за последнее время, почему-то вызывали смутную тревогу, хотя люди в аилах и не особенно верили в них: ведь это были пока что только разговоры. Правда, слушать такие вещи не особенно приятно — они наводили уныние, как осенний туман, и многие, чтобы облегчить душу от сомнений, старались превратить их в шутку. Им хотелось, чтобы все, что они слышали, оказалось неправдой. Может быть, никто и не стал бы придавать появившимся слухам такого значения, если бы не женщины, которые своими разговорами и шушуканьем, сами того не замечая, все больше раздували тлеющую искру. Это они не переставали твердить: «Как можно не верить в то, что говорят «большие, как горы», люди? Кто может сомневаться в правдивости таких мудрых аксакалов, как болуш-аке?» И, сами наговаривая всякую всячину, женщины в конце концов с отчаяния набрасывались на своих мужей. Кермекан изводила мужа исподволь: насупившись, гремела посудой, недовольно бубнила что-то про себя, била ни в чем не повинных детей. А Сурмакан все еще никак не могла успокоиться после недавней потасовки с Батий. Она разбушевалась, как горная река в половодье. И уж ни грозные окрики мужа, ни его камча не могли смирить ее гнев.
— Ишь ты, ты чего это вдруг заважничал? — придиралась она к мужу, не давая ему уснуть. — Или думаешь, что ты теперь вольная птица? Так погоди, не я буду, если и при артельной жизни не свяжу тебя по рукам и по ногам. Шелохнуться не дам!.. Что? А ты чего это повернулся спиной, а? Ну-ка, повернись лицом, повернись, говорю!
Сейчас Сурмакан то и дело прикрывала рот платком и злобно шипела, пробирая Султана до костей, то язвительно посмеиваясь, то обрушивая на него проклятья и ругань. Султан сидел, как ворона с подбитыми крыльями. И только когда ему становилось совсем уж невмоготу, он пытался огрызаться, неуверенно поглядывая то на камчу, то на Сурмакан:
— Да покарает тебя бог, ведьма! Что еще можно сказать тебе? Только бог может тебя вразумить! — жалобным топом говорил бедный джигит. — О ведьма, и откуда только ты взялась на мою голову? Нет, не верится, чтобы ты родилась от человека… Да ты настоящая сатана, ты сатана, дьявол!..
Бедняга Султан даже пожелтел за последние дни. Он сразу как-то осунулся, притих. Сурмакан, не утихавшая ни днем ни ночью, подобно бурану из ущелья Кой-Таш, извела молодца вконец, теперь он, понуро свесив голову, больше молчал. Султан, чего раньше никогда не бывало, стал даже остерегаться разговоров с мужчинами: «Кто его знает, а вдруг наживешь еще какую-нибудь неприятность?» Вот и сейчас он заставлял себя молчать. «Пусть дерутся киргизы, казахи, но пусть уцелеет моя голова», — думал он, держась в стороне. Все же спокойно слушать слова Матая о том, что в артель будут выбирать видных, статных молодок, для Султана оказалось не под силу. Злоба шевельнулась в его груди.
— Эй, Матай, ты опять болтаешь! — сказал он с раздражением. — Ведь ты как-никак во властях состоишь, а сам порешь такую чушь?
— Ты сказал, я болтаю? По-твоему, то, что делают Советы, это чушь?
— А ты говори, Матай, да только Советы не задевай…
— Конечно, разве ты захочешь отдавать свою Сурмакан в артель… Как бы не так!
Матай говорил, казалось, шутя, но всем в голосе его послышались издевательские нотки. Султана это покоробило:
— Недаром говорится: рыба гниет с головы! А еще исполнитель! — сказал он с укором.
Почему он сказал так, Султан и сам не знал. Ведь его пословица никак не подходила к Матаю, который был всего-навсего исполнитель аилсовета. Но преклонение перед представителями власти, как некое врожденное свойство, было в крови забитого, запуганного народа. Даже простого исполнителя считали одним из начальников, человеком власти, который как бы то ни было, а ездил рядом, стремя в стремя, с аткаминерами. Вот что заставило Султана упрекнуть Матая. Но Соке, пригибаясь к луке седла, лукаво усмехнулся, облизывая губы.
— О-айт, слишком большая рыба этот Матай! — сказал он, добродушно посмеиваясь. — О, если бы только Матай загнил с головы, то это еще полбеды, я бы на это и ухом не повел! Да кому нужны наши с Матаем головы?! Может, для того, чтобы комары их кусали? Э-э, нет, головы тех людей, что болтают всякий вздор, не рыбьи, а бычьи, вон оно откуда идет! Народ-то испокон веков привык быть покорным, вот и боится теперь назвать их слова ложью. А что до меня, то больше всего мне от старухи достается. Только закроешь глаза, только уснешь, как она толк тебе кулаком в бок! «Ты, говорит, не знаешь, где растерял зубы, а сам на старости лет в активисты записался, носишься, как дурень!» Говорит, загордился, зазнался… Такое заладит, что и во сне тебе не приснится! «Ты, говорит, только того и ждешь, когда соберутся в артель. Но знай, пока я жива, ни на шаг от меня не ступишь!» А я говорю: «Зачем мне от тебя уходить, что я, козла у хаджи пойду воровать, что ли?» — «А мне дела мало до этого, — отвечает она, — козла воровать у хаджи или его самого, но и не думай, близко не подпущу тебя к артельным баракам, где будут жить бабы». Вот те и на, у меня аж волосы дыбом, приревновала на старости! Говорит: «Морда быка, бодающего кучу золы, чище, чем душа задурившего мужчины!» И хоть бы соснуть на часок дома, все уши прожужжала, да еще в такую длинную зимнюю ночь… Утром встаешь — в голове гудит, качаешься на ногах, словно всю ночь на мельнице муку молол! Будь она неладна, видать, не на шутку взялась… и не приласкает, как прежде, и чаем как следует не напоит…