Все покатывались со смеху, и сам Соке смеялся над собой и говорил так громко, будто стоял на другом берегу реки:
— Эх, жизнь пошла, а! Случись какой беде, так своя собственная жена первая против тебя и пойдет, или не правда, а?
— Верно, Соке! Что там и говорить! — отозвался Иманбай. — Пока там суд да дело, а я, видать, натерплюсь горя от своей Бюбю. Раньше она меня ни в чем не попрекала, бузу пил от живота, а теперь нет: счет ведет, сколько чашек за день выпиваю.
— Ну это ты зря, Имаке! — усмехнулся Чакибаш. — Бюбю не пожалеет для тебя бузы, да только ты сам, может, в чем меру потерял?
То, что сказал Чакибаш, заставило Иманбая встрепенуться, в нем заговорило самолюбие. Он откинул пошире полы шуршащей старой шубы, заложил левую руку за спину и подался вперед, глаза его сузились, и огромный чокой из бычьей шкуры, подобно верблюжьей ступне, шлепнулся о землю.
— Ты, Чакибаш, говори, да разумей! Это почему я потерял меру? Или я для тебя джелмогуз, который проглатывает горы? С тех пор как я помню себя, у меня есть своя чашка, и выпиваю я две-три чашки бузы, ну от силы четыре, но не думай, пожалуйста, что я выпиваю целый казан… Дело не в этом, а лучше посмотрите на женщин: они совсем обезумели! «Бог знает, что нас ждет! Если соберется артель, — говорит моя Бюбю, — и все, что говорят, окажется правдой, то мы перестанем быть хозяевами даже своей бузы? Дочери твои обтрепались, сидят, словно сиротливые птенцы, или не жалко их тебе? Лучше бы сам пил бузы меньше да побольше оставлял для продажи на сторону». Вот она куда метит, будь она неладна! А я на это не согласен: если соберемся в артель, то дочерям моим и так будет все обеспечено. Кормить их будут Советы. А я где тогда найду свою бузу? Она-то будет уже не моей, а артельной! Пока я сам себе хозяин, так уж лучше досыта напьюсь бузы! Эх, чего не бывало, пей не жалей, ведь бедняку один раз наполнить брюхо, все равно что разбогатеть… А там видно будет… Да только вот жена не идет на это…
— Ты что? Смотри, как разошелся? — начал бранить его Соке. — Если Бюбю думает о дочерях, то она правильно делает, а вот ты только тем и доволен, что бузы напился… Э-э, когда же ты поймешь наконец, что жизнь не проста, это все нужды да заботы!
— Ну нет, Соке, вот скажите вы все по справедливости: ведь испортились наши женщины, правду же я говорю?..
На морозном воздухе громкие голоса споривших мужчин слышались далеко и привлекали и других людей, праздно разъезжавших но аилу. Сегодня сюда, на пригорок посреди долины, где жили два рода, люди сходились сами по себе. В большинстве это были бедняки, обладавшие маломощными хозяйствами. С весны они вспахивали одну-две десятины земли, сеяли ячмень, пшеницу, некоторые, кроме этого, засевали еще немного лекарственного мака или проса, и все лето неотлучно находились на полях, занимаясь поливами и прополкой. С середины лета начинался сенокос, люди утепляли саманные кибитки, сараи, собирали в кучу высохший кизяк, прятали его от непогоды. Потом подходило время жатвы и молотьбы, а там, смотришь, уже и к зиме готовиться надо: все принимаются свозить с полей стога сена и складывать его на крыши приземистых сарайчиков и домишек, которые к этому времени стояли среди созревшего, вымахавшего в человеческий рост бурьяна как в лесу. Это бывало уже осенью. Тогда зимовья, расположенные в распадках вдоль долины, оживлялись, наполняясь голосами людей, ревом и блеянием скота. Возле зимовий почти везде ставились вылинявшие за лето серые, вымытые дождями юрты, над куполами которых лениво вились жидкие, синеватые дымки. У баев и зажиточных дехкан рядом с большой юртой ставилась еще одна маленькая — кухня. С утра до вечера не закрывались двери этой юрты, внутри ее пылал огонь, и дым выходил не только через отверстие в куполе, но и через двери и многочисленные прорехи кошмы. За целую версту доносился запах перекаленного масла, и всем было ясно, что в кухне вытапливают сало или жарят боорсоки. У таких бедняков, как Иманбай, вместо юрты-кухни на дворе лежали кучи хвороста, половы и соломы. Глинобитные домишки бедняков, низенькие с подслеповатыми оконцами, служили и кухней, и гостиной, и спальней. И состояли они всегда из двух комнаток: первая — передняя и вторая — жилая. Те, кто мог, привозили жестяные печки, ставили их посреди комнаты, а другие же и этого не имели, они просто устраивали в одном углу нечто вроде очага с прямым дымоходом через зияющее отверстие в крыше, и вся жизнь семьи проходила около этого очага. По вечерам при свете крученного из ваты фитиля мать месила тесто, сын готовил уроки, а отец здесь же тянул дратву, склонившись над дырявым чокоем.