Из трубы над крышей вился дым, последний луч заходящего солнца скользнул по стеклам окон. Черный с белой шейкой щенок, которого они с Марией взяли себе осенью, сейчас крутился возле дверей, он даже затявкал, но с приближением всадников забился под порог. Пока Мария оставалась одна, ей помогал, живя здесь, сынишка родственников — Акай. Он колол дрова. Увидев гостей, Акай бросил топор и проворно пошел навстречу:
— Салям алейкум, джезде! Благополучно ли вы доехали?
Самтыр, перебрасывая через круп коня затекшую правую ногу, сказал парнишке:
— Живей, Акай, принимай у гостей лошадей!
Мария, все эти дни с нетерпением ожидавшая мужа, увидела гостей еще издали и уже разостлала на полу поверх кошмы тюфяк, сшитый из овчинок, и еще раз прибрала опрятную комнату. Она почтительно уступила в дверях гостям дорогу, но в то же время успела с упреком глянуть из-под ресниц на мужа, как бы говоря: «Ну, обожди, джигит! Слишком долго ты пропадал!..»
Самтыр вошел в комнату и, увидев в железной печке, установленной в правом углу, весело горящие сосновые дрова, остался очень доволен. Гости разделись, сели на кошмы и сейчас не без любопытства осматривали новый дом бывшего пастуха. Один из них, Канимет-уулу, был из волостного комитета партии. В народе он пользовался уважением за приветливость и выдержанность. Как говорят: «Посмотри на лицо ребенка и дай ему имя». Старики при встрече с Канимет-уулу подолгу не выпускали из своей руки его руку, он всегда вызывал у них симпатию: «Лицо открытое у тебя, и душа должна быть хорошая… Ты, наверное, не умеешь делать зла другим… Или как, иной раз и ты не даешь спуску, а, скажи-ка по правде, сынок?» — любили всякий раз пошутить старики, на что Канимет-уулу только добродушно улыбался.
Сейчас он сидел скромно, тихо, занятый своими мыслями, и спокойно следил за плавными движениями Марии, приготовлявшей гостям ужин.
Второй гость оставлял впечатление беспокойного, все подмечающего про себя человека. Мария, от которой ничто не ускользало, подумала про него: «Эх, бедняга… Волосы уже поседели, а тоже на высокой горе хочет стоять!..» Однако не всегда можно понять человека с первого взгляда. А он, этот «бедняга с поседевшими волосами», прошел трудную жизнь и был не так уж стар, ему было немногим больше сорока, и характером был прост и скромен. Последние пять лет Саламат-уулу работал секретарем парторганизации Фрунзенского кожевенного завода. Раньше был рабочим. Грамоты большой он не имел, но шел, поднимаясь с самых низов, так что был испытанным, верным человеком. Он не был легкомысленным, как это предполагала Мария, а просто характер у него таков: когда повстречается с кем взглядом, то кажется, будто он посмеивается, словно что-то знает, но не хочет сказать. Однажды в молодости Саламат-уулу ехал по дороге и, завернув по пути в одну из юрт, попросил напиться. В юрте не было никого, кроме хозяйки. Она не только не подала ему напиться, а, напротив, неприязненно и сурово глянула на него:
— Ты что уставился на меня, словно никогда женщин не видел? Не думай, что тебя тут ждут с нетерпением! Езжай своей дорогой! Молодой, а уже привык, видать, приставать к женщинам, когда в юрте никого нет… Иди, иди… Знаю я тебя…
Саламат-уулу по-всякому уверял ее, клялся, божился, но женщина и слушать не хотела.
— Нет кумыса, и воды тоже нет… Иди, иди отсюда, милый… Чем верить словам мужчин, лучше я поверю моему телку, который пасется со своей матерью… Скажешь ему: «Не высасывай молоко!» — так он и не станет.
Словом, бедному путнику ничего не оставалось, как сесть на лошадь и уехать, так и не утолив жажду. И не раз еще ему приходилось слушать от молодых женщин обидные слова, и все лишь за всегда смеющиеся, быстрые глаза. Пробовал он и не смотреть им в лицо: ходил хмурый и при виде женщин упирался взглядом в землю. Но из этого ничего не получалось: как нельзя свести с тела родимое пятно, так и невозможно упрятать свой истинный, врожденный характер. Даже теперь, когда годы и заботы покрыли голову седеющими волосами и между бровей, под глазами и на широком лбу залегли мелкие, густые морщинки, его живые, проницательные глаза заставляли ошибаться таких молодок, как Мария. Но когда Саламат-уулу задумывался, он становился неузнаваем: на темное, смуглое лицо ложилась тень, его небольшие зоркие глаза смотрели строго, решительно. Чем ближе узнаешь его, тем больше убеждаешься, что вовсе он не «смешливый» и не «легкомысленный», а, наоборот, очень серьезный, деловой человек, способный, когда это необходимо, не двигаясь с места, просидеть всю ночь за работой. Сейчас, разостлав перед гостями дастархан и разливая чай из самовара, Мария едва сдерживала смех, озорно поглядывая из-под ресниц на гостя, но на лице Саламат-уулу уже не было прежнего насмешливого выражения.