— Когда, что ты мелешь?
— А то как же, ведь я прихвостень Саадата… Ты давай подальше от меня…
Разозленный Сапарбай резко оборвал его:
— Не болтай, Курман! Если ты и был когда-то прихвостнем, то я теперь апартунус. Подальше держись от меня.
Курман заговорил тише:
— Что? А мне наплевать. Ну и дурак ты, слушай… Ведь джигит настоящий то едет на верблюде, то ходит пешком. Знаю, ты теперь апартунус… И все равно я твой товарищ, да! А ну, давай иди за мной! Пойдем к нашему Имаке бузу пить.
Шатаясь, Курман подошел к лошади и взял ее за чумбур.
— За мной, дурак!
— Отпусти, что скажут люди!
Но Курман не хотел слушать, он тянул лошадь Сапарбая и бормотал:
— Я сам поведу тебя в сатсиал! Вы не знаете меня, вы все дураки… Пойдем, пойдем, все лучшее в жизни — в доме Имаке.
Бюбю славилась теперь своей бузой, она у нее обычно получалась густой и крепкой. Сегодня же, как назло, буза не удалась, зелье как следует не перебродило и было кислым и безвкусным. Люди пробовали бузу, плевали и уходили, ругаясь. Иманбай, мрачный и насупленный, полулежал в углу, прикрывшись кожухом. Он с самого утра даже не приподнял головы, не проронил ни слова. Неспроста он был в таком удрученном состоянии, было над чем призадуматься. После того, как группа комсомольцев записала его семью в артель, он житья не давал Бюбю. И без того не сладко приходилось Бюбю, она несла на своих плечах все семейные тяготы. Сейчас ей было вдвойне обидней за неудачную бузу.
— Когда мужчина в доме становится непутевым, это не приводит к добру. Ты таскал меня за волосы, — хотел, чтобы тебя исключили из списка, куда записан весь народ поголовно, а теперь даже буза толком не бродит. Кто теперь будет приходить к нам в дом, да ни один человек не ступит ногой! Айсарала, за которую ты дрожал, как за свою жизнь, стоит голодная, твои дочери ходят голые, им даже нечем прикрыть тело. Вот и лежи теперь в углу, как бирюк, посмотрим, много ли ты вылежишь!
Иманбай не возражал ни слова: знал, что когда виновен, так уж лучше молчать. Иногда только шевельнется, вздохнет и снова затихнет.
С грохотом отворилась дверь, и послышался голос Курмана:
— Бюбю-джене, наливай нам бузы!
Иманбай затаил дыхание. «Если уж Курману не понравится буза, то тогда все пропало, житья мне не будет!»
— Ну, джене, побыстрей, наливай нам с Сапарбаем по полной…
— Бузы нет! — ответила смущенная Бюбю. — Не перебродило…
— А-а, наплевать! Нам все равно, наливай!
— Да как же вы ее будете пить, милые мои, в рот не возьмешь!
— А вот посмотришь, запросто! Мы сюда вместе с Сапарбаем пришли. Что тебе жалко, что ли, пить-то мы будем! Наливай, не томи душу!
— Да как ее пить, если буза не готова, — вразумлял Курмана Сапарбай. — Зачем ты пристаешь к Бюбю-джене?
Заслышав голос Сапарбая, Иманбай шевельнулся, из-под кожуха высунулись его голые ноги.
Курман, усевшийся было на полу посередине комнаты, удивленно протянул:
— О-о, мой Имаке… Он разлегся, как сам Сансызбай… Здорово! — Курман облизнул пересохшие губы. — Когда-то ты был даже посредником между родами, помнишь?.. Лежи, лежи, Имаке! Эх, могила отцов, всякое бывает! Джигит то едет верхом на верблюде, то ходит пешком. Если есть бог на небе, то, может, придется тебе быть и беком в этом аиле, Имаке…
Иманбай не утерпел, сбросил кожух, поднялся и приказал жене:
— Черт с ним, что не перебродило, наливай, жена, бузу! Курман правильно говорит: чем жалеть нашу бузу для Сапарбая, лучше вылить ее в яму!
Полное ведро бузы поставили перед Курманом.
— Пей, Сапарбай, опрокинь чашку! — приставал Курман с пьяным упрямством. — Что ты мнешься! Калпакбаев еще ничего не сделал тебе, а от бузы Имаке брюхо твое не лопнет; пей сколько влезет, все переварится. Я угощаю тебя, пей!
Сам Иманбай не без опаски выпил чашку бузы, но после второй он осмелел и даже похвалил питье:
— Э-э, ничего, поспела уже буза. Пейте!
— А ты и сам пей, Имаке! Не бойся, деньги я буду платить.
— Молодец ты все-таки, Курман, молодец!
— А ты думал, что не заплачу! — Курман горделиво похлопал себя по карману. — Вот они где деньги! Они у меня не переводятся так же, как рыба в Иссык-Куле!
Почти полведра нескисшейся бузы выпил один Курман. После этого он потащил Сапарбая и Иманбая к себе в гости.
Жена его Батий, ушедшая от Бердибая, знала, какие сплетни ведутся о ней в аиле: «Несдобровать ей, — перешагнула через голову почтенного Бердибая и ушла к богохульнику Курману. Это не пройдет ей даром, наплачется, да поздно будет!» Чтобы отстоять свою честь и доказать, что она счастлива, Батий с особой старательностью следила за домом, содержала его в чистоте и порядке. Но одних ее стараний было, конечно, мало, а муж был плохим добытчиком, в дом он почти ничего не приносил, и поэтому они жили, кое-как перебиваясь, едва сводя концы с концами. Единственным утешением, в котором видела Батий свое счастье, был сын, родившийся вскоре после того, как она стала женой Курмана.