Люди невольно расхохотались, но злоба их не остыла. Они тут же потребовали ответа:
— А где гривы? Зачем остриг? Или гривы тоже могут обледенеть?
— Так это я для красоты. Раз хвост острижен, положено и гриву остричь!
Султан не смог сдержать ярости и кинулся к Иманбаю:
— Чего дурачишься, что голову морочишь красотой какой-то там?
Имаш не дрогнул. Он мигом выхватил укрук и, понукая жеребца, заорал:
— Ты, шайтан, попридержи свой язык! Я остриг артельных лошадей!
— Дурак, в табуне у тебя и мой рыжий!
— Рыжий не твой, общественный.
— Что?
— То, что слышишь!
Иманбай не успел и глазом моргнуть, как Султан, разогнав коня, хватил его по спине дубинкой. Иманбай даже крякнул, из глаз его посыпались искры, но он тут же выпрямился в седле и с воинственным кличем, будто шел против тысячной конницы, пришпорил коня:
— Э-э, помойный шайтан! Если ты такой взыскательный хозяин, то почему прежде ты не обрушил свою дубинку на голову Калпакбаева, когда он обнимался с твоей красоткой Сурмакан?
С этими словами Иманбай устремился на Султана, но, видимо, всю силу и весь свой пыл он растратил в крике, и поэтому удар его укруком по голове Султана был не батыровским, а так себе, иманбаевским.
— Если моя вина в том, что я подрезал хвосты, то хитрец Саадат сводит твою красотку Сурмакан с Калпакбаевым! Почему ты этого не видишь, а видишь только куцые хвосты лошадей?
Если бы дать волю Иманбаю, то он много еще высказал бы кое-чего, так что тем, кто пришел на него с палками, сейчас поневоле пришлось быть усмирителями, они разняли дерущихся, развели их по сторонам, пожурили, поругали их, и вдруг кто-то рассмеялся над Иманбаем:
— О крикливый шайтан, будь ты неладен, ну и здорово ж дрался ты!
— Если ты взялся драться, так и дрался бы, а то разводишь сплетни о бабе его, а сам как следует даже и не стукнул! — вторил ему другой.
Кажется, правду говорят, что гнев и смех — родные братья. Вскоре кто-то из остряков сложил шуточную песню о драке Иманбая с Султаном и о красотке Сурмакан. Песенку эту распевали все, даже ребятишки.
Небрежным движением откинув полог на дверях юрты, Сурмакан вышла на улицу. Она была совершенно беспечна и весела и хотя на лице ее все еще пылал красный рубец от камчи, но она даже не постаралась прикрыть его платком. Шла она как всегда величественно, поводя бедрами и плечами. Было прохладно, но оделась она легко. Широкое, с множеством складок платье развевалось вокруг ног. Под рукой она зажала узелок с маслом, залитым в ягнячий желудок.
— Эй, женщины, что же вы не собираетесь? — кричала она на улице. — Жена нашего Аким-джигита (так уважительно называла она Саадата) родила сына! Идемте на смотрины.
Завидно было подругам, что Сурмакан так свободно и независимо идет в гости. Им тоже хотелось пойти, и они, неумело скрывая зависть, отвечали:
— Ты что, дороги не знаешь, иди! А мы потом пойдем, успеется…
— Ну, как хотите, а я и сама дойду!
Молодые женщины, глядя вслед уходящей Сурмакан, осуждающе говорили между собой:
— Ах, срам какой! Вот бесстыдница, вчера только муж таскал ее за волосы, а сегодня, смотри, идет себе как ни в чем не бывало!
— И-и, подружка, что и говорить! Будь она проклята, совести не имеет! Если сам бог не в силах усовестить ее, то что может сделать камча Султана? Эта Сурмакан, как собака, живучая! Ее бей не бей, а она все свое…
— Это правда, дорогие. Такие, как она, и на том свете заведут любовников, может, и там приманят какого-нибудь ангела?
К дому Саадата со всех сторон не спеша тянулись байбиче в огромных белых тюрбанах, их окружали принаряженные в яркие шелковые платья и платки молодки.
В гостеприимно открываемые двери первыми входили байбиче и, еще не заняв места, наперебой поздравляли близких новорожденного:
— С сыном вас, мать Саадата!
— Пусть сыну покровительствуют духи предков!
— Да сбудутся ваши слова! — отвечала довольная мать Саадата, рассаживая почтенных байбиче на одеяла и кошмы.
Новорожденного держала в ручках проворная старушка. Она то и дело прикрывала лицо мальчика платком и приговаривала:
— Плату за смотрины давайте, даром не покажу!
— А стоит ли он этого?
— Стоит, не пожалеете!
— О-о, какой батыр! Стоит, конечно, дать, получайте…
— И-и, дурашка курносый, весь удался в своего бесшабашного отца, о боже!
Новорожденный смотрел на мир беспечным, равнодушным взглядом, ерзал в пеленках, а умиленные старухи, слегка щипнув его за лобик или нос, целовали свои пальцы, воркуя всякие добрые пожелания: