Бердибай сам первым окунул руку в кровь.
— Если я отступлюсь от клятвы, принесенной мной здесь, на жертвоприношении, то… — Бердибай выкрикнул зловещим, срывающимся голосом: — Пусть обрушится на меня проклятье священного корана! Пусть я пропаду голодной смертью в безводной, безлюдной пустыне!..
Карымшак, Барпы, Киизбай и другие последовали примеру Бердибая. Каждый из них, опуская руку в кровь, шептал в неистовом страхе: «Пусть я буду зарезан, как эта черная овца!..»
Последним к чашке с кровью нерешительно подошел Иманбай. Он был в смятении. «Трезвым меня хоть убей, никому не обмолвлюсь словом. А вот выпью бузы, да вдруг спьяна попутает шайтан и сболтну кому-нибудь из активистов? Тогда конец! Прирежут, как черную овцу!» — думал он.
— Эй, Иманбай, ты что медлишь? — спросил Киизбай. — Или в душе затаил червоточину? Так сказывай! Или тебе хочется, чтобы твоих одноплеменников объявили кулаками, а твою Бюбю отдали на общее посрамление, а?
Иманбай испуганно вздрогнул:
— Что вы, дорогой Кике!
— Тогда опускай руку в кровь и приноси клятву!
— За этим не станется. Только я хотел высказать здесь свою обиду. Недаром говорят, если поганая кобыла нажирует загривок, то она забудет удила! — затараторил Иманбай. — С тех пор как Мендирман стал председателем, он забыл о боге. Привязался ко мне: ты, говорит, подстриг лошадям хвосты, ты, мол, загонял лошадей, покалечил их и всякую такую чушь порет. Я, говорит, не желаю идти за тебя под суд. Вот дурак: жалеет общинный скот, будто он ему в наследство от отца достался! А теперь грозится снять меня с работы табунщика. Ну и пусть, пусть гонит, нужно мне очень… Лишь бы богоданная Айсарала была при мне. Ну, а я с вами, конечно, заодно! Разве если по пьянке, может, что и случится, а так никогда не выдам вас. Быть мне зарезанным, как эта черная овца! — И он тоже окунул руку в чашку с кровью.
Люди стояли, обступив белый джайнамаз, страшась ненароком наступить ногой на его край. Иманбай, никогда не прикасавшийся лбом к джайнамазу, кроме как в день большого айта, с особым усердием басовито тянул: — Илдалда, а, илдалда!
Чернобородый несколько раз толкнул его под бок:
— Не фальшивь! Говори — иллалла!
Иманбай, сам не свой от смятения и жути, охватившей его после принятия клятвы, отстранял его руку и огрызался:
— Не мешай, молитву нарушишь!
— А ты говори правильно!
— А то нет, что ли, — илдалда… А то нет, что ли, — илдалда!
Киизбай вдруг застонал срывающимся, плачущим голосом:
— О создатель! Услышь слезную скорбь и молитвы безвинных, ничтожных рабов! Я давно уже пережил возраст пророка, я жалок и убог, так снизойди же до меня, милосердный аллах, услышь мой вопиющий глас!
В казанах, установленных на камнях, домовито побулькивая, варилось мясо. Догорали, тлели дрова. И откуда только поналетели сюда невесть какие голодранцы? С поварешками и ложками в руках они примостились сейчас у очагов. Кто-то из них светил лучиной, другой снимал с навара пену, третий помешивал в казане, переворачивая с боку на бок огромные, мясистые мослы. Предвкушая обильную трапезу, они тоже были довольны и негромко переговаривались между собой:
— Ну теперь, дай бог, чтоб сгинула артель!
— Да это как пить дать! Теперь не только артели, но самого Калпакбаева не увидишь. Говорят, что он бесследно пропал где-то.