— Да не глупый он, а вредный, упрямый старик. Такие старые, как он, не вмешиваются ни в какие дела, а спокойно кочуют себе на джайлоо…
Бердибай помолчал немного, слушая Карымшака, потом повернул к нему голову:
— Если не ошибаюсь, этим скопцом командует его байбиче Умсунай? Интересно, а что она думает, не заводили разговора, а?
— Да ну еще… Может, женщины попытались бы, это дело другое.
Они еще некоторое время переговаривались вполголоса, и потом Карымшак, сев на лошадь, уехал из двора Бердибая.
Кто знает, может, это было следствием разговора между Бердибаем и Карымшаком или плугари просто сами умышленно сорвали работу, но факт тот, что когда Соке ранним утром приехал на поле, то не застал здесь никого, кроме Чакибаша. Плуги были оставлены на середине загона, сбруя и вожжи были беспорядочно разбросаны вокруг. Безуспешно поджидая плугарей, Чакибаш растерянно ходил по полю. Увидев Соке, он зашагал к нему навстречу, выкладывая на ходу свою жалобу:
— Вот скажем примерно, Соке, что это такое, а? Вчера после обеда, как только ты уехал, приходит сюда Курман. Пьяный, ноги кое-как передвигает. А болтать горазд: «Эх, вы, говорит, бедняги несчастные. Раньше пахали землю русским, а теперь пашете землю безродному Мендирману. Постойте, он еще вас заставит на дому у себя прислуживать», да еще хохочет, смеется над нами. Как его ни просил уйти подобру-поздорову, он и слушать не хочет. А потом забежал перед плугом и лег поперек борозды. Ну, а Акмат, сам знаешь, весь в покойного отца: вспылил, швырнул вожжи и шапку в одну сторону, кнут — в другую сторону и собрался было уходить, а потом схватился с Курманом: «Я, говорит, убью тебя, пусть меня судят, но насмешки твои не желаю слушать!» И Курман тоже ни в какую, пьяный, знать ничего не хочет. Сыновья Кадыркула тоже полезли в драку за Акмата. «Убьем, говорят, Курмана!» — и все тебе. Ну и долго пришлось нам тут париться, возились, разнимали… За Курмана вступился Аким, сын чернобородого Мамбета, как-никак одна кровь: «Не дам, говорит, в обиду Курмана. Попробуйте только троньте!» — и сам выхватил занозу из ярма, бежит, прямо готов порешить кого… Ну, в общем, тут такое было, что вспоминать тошно! Все в обиду ударились. Акмат, так тот совсем разошелся: «На кой черт, говорит, мне такая распроклятая жизнь. Вон, на что беден Иманбай и тот собирается на своей Айсарале на джайлоо укочевать, а чем я хуже его?» Бросил плуг и ушел! — Чакибаш сокрушенно покачал головой. — На работу он, конечно, теперь не выйдет!
Горячее солнце всплыло над белоснежной вершиной, поросшей по склонам сосновым лесом. Утренняя роса на земле стала быстро подсыхать, расправились зеленые стебельки травы, простодушно улыбнулись вдруг крохотные желтенькие цветочки, совсем невзрачные днем. Еще денька два такого солнца, и трава сразу вымахнет по путы коню. Зажужжали мухи, запорхали бабочки. Они бездумно летают себе, резвясь на солнце. Особенно радостен был жаворонок. На невидимой шелковой ниточке он повис в голубой выси и пел, заливаясь, о солнце, о земном счастье. А небо сегодня какое! Нежное, голубое, чистое! Только тот, кто лежит в могиле, не может взволноваться прелестью весенней земли. А что может быть лучше на свете, чем ходить в такие дни за плугом!
Однако в бригаде Соке сегодня в работе было только два плуга. Чакибаш, с мешком, подвешенным на шее, ходил по полю, разбрасывая семена. На брюхатой гнедой лошаденке волочил две бороны парнишка-подросток, за ним гурьбой летала стая черных скворцов. Парнишка иногда начинал напевать, по Соке было не по себе: «Да будьте вы все неладны, что это такое? — возмущался он про себя. — Значит, вздумали опозорить мою бороду перед всем народом. Вон во второй бригаде все плугари пашут, а вы взбесились, передрались, как малые дети…»
Соке все же решил добиться своего. Постегивая камчой ходко идущую серую кобылу, он направился в аил. Пока Соке объездил по дворам своих плугарей, солнце уже стало припекать. Сыновья Кадыркула — ребята совестливые, они сразу же отправились на работу, а вот Акмат заартачился:
— Сегодня не могу я, аксакал. О своем житье надо тоже думать: два дня пахал в артели, а день должен поработать в своем хозяйстве.
— Да что ты чушь несешь, разве же артельное — это не свое, а чужое?
— Не знаю, аксакал. Кусок требухи в руках дороже завтрашнего курдюка. Я думаю, что Иманбай все же прав: он кочует на джайлоо, там будет ходить в гости, пить кумыс и есть мясо…
— Э-э, малый! — возмутился Соке. — Да кто сказал, что в колхозе не будут ходить в гости? Кончай пахоту, выведи с поля плуг, и кто тебе запретит повеселиться, отдохнуть?! Или не к лицу колхозному человеку пить кумыс своей кобылы, кушать курдюк своих ягнят? Нет уж, ты лучше скажи, что хочешь тягаться с Иманбаем! Так это не такое мудреное дело: у тебя небось тоже найдется петух и пяток кур, чтобы отвезти их пастись на джайлоо!