Неизвестно, сколько прошло времени, но постепенно глаза сидевших в подвале стали свыкаться с темнотой. Перед глазами Шоорука обозначилась какая-то неясная, согбенная фигура. Это был Бердибай, но это уже был не прежний подвижный Бердибай, а казалось, мрачная, безмолвная тень. Жизнь вдруг круто изменилась, померкла в мгновенье, и отныне весь мир, казалось Шооруку, погрузился в беспросветный мрак подземелья. Он давно уже чувствовал на голове какую-то каменную тяжесть. Шоорук пощупал рукой, и оказалось, что головой он уперся в балку. В отчаянии Шоорук хрипло проговорил:
— О воля аллаха, разве такое суждено было нам?!
И это были не просто сказанные слова, а надсадный крик души. Горечь, сожаленье, злоба и гнев звучали в этом крике. Да, впервые жизнь так круто и бесцеремонно обошлась с Шооруком и Бердибаем. Сам этот факт заточения в подвале казался для них настолько чудовищным, что они готовы были после этого принять хоть смерть.
— Ничего не поделаешь, Шооке! Такова судьба наша, предписанная всевышним, никуда не денешься от нее, — промолвил Бердибай. Он еще что-то хотел сказать, но его перебил Саадат.
— Я не могу больше сносить такой позор! — зло и запальчиво проговорил он. — Если бы я знал, что все может обернуться так, то я сейчас не сидел бы здесь и знал бы, что мне делать, да вот этот шайтан сбил меня с толку. Недаром говорят, если подружишься с собакой, то и есть будешь из собачьей лохани… Я поверил этому дураку. Говорил: «Будь уверен, друг мой!» А толку-то от этих слов… Если бы не он, я бы сейчас знал, что мне делать.
Бердибай тревожно зашептал:
— Тише ты, осторожней, Саадат!
Саадат резко ответил на это:
— Да что вы, Беке! Все «тише» да «осторожней» — вот и довели меня до этой вонючей ямы. А теперь мне нечего осторожничать да оберегаться. Жизнь моя кончена, все! Опозорен, унижен перед всем народом. Меня бил камчой тот голоштанный босяк, который бы никогда не осмелился в прежнее время переступить через мой порог. А теперь он пинками загнал меня в эту яму. Разве я этого просил от вашего бога! Я всегда молил его: «Если уж пошлешь смерть, то дай мне достойную смерть, чтобы умереть у своего очага, чтобы омыли меня близкие родные и чтобы с почестями похоронили». Так неужели же не может всевышний удовлетворить последнюю мольбу простого человека?
— Не позволяй, Саадат, черной злобе селиться в душе, не оскверняй имя всевышнего! — отозвался на эти слова Шоорук. — Так уж устроен мир. Могущественные ханы и тигроподобные батыры не всегда достигали желаемого, судьба подчас и над ними зло надсмеивалась. Так что не надо горевать и убиваться, это тоже предрешено судьбой!
— Шооке, ну-ка погодите, послушайте, кажется, там говорят! — вдруг сказал Бердибай. — Вы слышите?
Сначала были слышны беспорядочные шаги. Потом кто-то, казалось, начал постукивать рукояткой камчи по потолку или вбивать гвозди в доску. Это было как раз над головой Саадата, и вскоре он начал различать голоса людей. Люди, казалось, о чем-то горячо спорили, препирались. В основном слышались два сильных голоса: один женский, другой — мужской.
Мужской голос говорил крикливо, злобно. Он определенно принадлежал Шарше:
— Мы обязаны немедленно выполнять приказ, присланный нам сверху! И никаких разговоров, сестрица…
Саадат приткнулся к маленькой, как ушко иглы, щелочке и, напрягая слух, подумал: «Кто же это есть — «сестрица»?» Затаив дыхание, Саадат продолжал слушать:
— И мы отвечаем, так же как и ты, перед всем аилом! Ты не думай, что все жители, все дворы этого кишлака подвластны только аилсовету. Я знаю их всех, и богатых и бедных, как пять своих пальцев. — Шарше, вероятно, как обычно, стукнул себя кулаком в грудь, так как он на секунду замолчал, а потом продолжал с новой силой. — В нашем аиле большинство живет зажиточно. А поэтому я обязан к двадцать пятому числу этого месяца обложить всех их твердым заданием. По моему подсчету, из всех четырехсот двадцати дворов, относящихся к нашему аилсовету, около шестидесяти процентов должны быть обложены налогом. Потому что все они зажиточные, хозяйства у них крепкие.