Вот какие мрачные мысли бродили в голове Саадата. Когда он случайно подслушал спор Бюбюш с Шарше, то это вдруг воскресило в нем какие-то новые, неясные надежды, словно он увидел в непроглядной ночи далекий мерцающий огонек.
— О прах отцов, была не была, родился — умер! — проговорил он уверенней. — Бояться нечего, мы еще схватимся.
Бердибай, погруженный в раздумье, глухо ответил:
— Ты слышал, Саадат, от этого голяка не видать нам добра…
— А я разве раньше не предупреждал о том, что эти два безродных чужака Кушчу никогда никого не пожалеют. В ответ на это вы посмеивались, вы больше верили Мендирману!
Бердибай действительно частенько поддерживал Мендирмана и поэтому промолчал.
— А получилось так, как я говорил! Какая непростительная глупость была допущена нами: доверили пасти наших овец волкам и спокойно полеживали, надеясь, что все будет в сохранности. Да ведь они же безродные чужаки, что с нами ни случится, им все равно. Если бы на месте их были люди из моего рода, то такого бы с нами никогда не было.
— Э-э, Саадат, теперь поздно говорить об этом, что начертано всевышним, тому и быть.
— Ну да, вот поэтому мы и сидим здесь, в этой могиле для живых… — с издевкой хихикнул Саадат. — Видать, у всевышнего такое правило: наказывать тех, кто больше всего уповает на него и поклоняется ему! Ха-ха-ха… Ну, если он так поступает, то я буду теперь поступать по-другому, наперекор ему. Да! Так и буду делать, потому что время сейчас такое, что ни делай наперекор всевышнему, то и хорошо, то и ладно… Вот увидите, если только удастся мне выбраться из этой проклятой ямы и сесть в седло, то ищите потом ветра в поле! Уж я-то тогда докажу свою правоту, многим придется не сладко.
Родственники и близкие арестованных все еще не расходились. Они толпились неподалеку от аилсовета, негромко переговаривались, вздыхали и шептались.
— Что вам здесь надо, расходись! — приказал Шарше. Но никто и не подумал слушаться его.
— А что тебе? Кого надо было, ты посадил, какое тебе дело до нас! — ответила ему Айна.
— Ты поменьше огрызайся, жена зулума! Нечего тебе тут делать, иди: волки не съедят твоего мужа в подвале! Уходи!
— Не уйдем! Можешь за это и нас посадить в подвал! Лучше уж в тюрьме сидеть, чем терпеть от тебя, изверга, унижения!
Шарше немного растерялся, потом сказал строгим, официальным тоном:
— Во время весенних работ не позволяется без дела стоять возле канцелярии. Расходитесь!
— А нам позволяется! — не унималась Айна. — А что нам твои весенние работы, да пусть хоть жатва будет в разгаре, пусть хоть хлеб осыпается на корню, плевала я на все! Ничего мне не мило, если муж мой родимый сидит под замком! — Айна горько зарыдала.
К вечеру, когда народ стал расходиться, Заманбек посадил на свою лошадь мать, а Айне сказал, чтобы она тоже шла домой.
— Довольно плакать, джене. Слезами тут не поможешь. Идите домой и приготовьте что-нибудь из еды, отнесем потом нашим.
Поплакав еще немного, Айна пошла домой.
Обычно люди аила называли Шоорука, Бердибая и Саадата «ненавистными зулумами, захребетниками и кровососами», а теперь, когда узнали об их аресте, они вдруг смутились, примолкли, словно им стало жалко их. Сколько бы ни было родовых распрей и драк, сколько бы они ни притесняли друг друга, все равно если кто-либо попадал в тяжелую беду, тут все прежнее вдруг забывалось и люди искренне переживали за того, с кем случилась беда. Недаром бытует в горном народе пословица: «Если у одной коровы сломается рог, то боль свербит у тысячи коров». «Пусть бог рассудит нас, кто прав, кто виноват, но прежнее зачем вспоминать? Если я могу чем помочь, я готов!» — говорят обычно в таких случаях люди.
Так получилось и в этот раз. Простосердечный, добрый народ аила очень переживал за «больших людей», которые теперь оказались под арестом. Все высказывали свое недовольство Шарше, который так круто обошелся с богоугодными людьми — Шооруком и Саадатом. Обижались и на Бюбюш с Сапарбаем, почему, мол, они не смогли призвать к порядку оголтелого Шарше. Даже Соке был недоволен: