— Не это я имел в виду, собака, вовсе не это! Я говорил о твоем дурном поведении… Если бы ты был как человек, то разве бы заимели такую власть в аиле эти два безродных Кушчу? Разве ты не достоин был бы сидеть на месте Шарше? Чем получать на старости лет пинки от этого презренного безродного скитальца, лучше бы ты меня, дурак, зарезал, и я доволен был бы судьбой! Потому, что ты — свой! А он — чужак! Он — враг! А ты хоть поганый, да свой, это не так обидно!
— Ну, а что вы требуете от меня, Беке? Я не виноват в том, что я такой, сами вы в этом виноваты…
— Это почему я виноват?
— Э-э, да не будем об этом говорить, довольно…
В это время где-то рядом на улице раздался пронзительный голос Иманбая. Кажется, Иманбай был пьян. Голос его то прерывался невнятным бормотанием, то слышались какие-то тихие, жалобные стоны, то вдруг он начинал плакать и кричать во все горло. Судя по гулу голосов, возле аилсовета собралось немало народу. Люди в подвале, затаив дыхание, прислушивались:
— Вай, Шарше! — кричал Иманбай, заглушая все другие разговоры. — Какое ты имеешь право записывать меня в кулаки? Если я попаду под раскулачивание, то где же будешь ты, чем ты лучше меня? У меня шесть дочерей и лошадь Айсарала! Да слава богу, в закроме у меня шесть пудов проса, есть еще у меня рыжий, огненный петух и пяток кур. Ты это запомни, Шарше, я не так уж беден… И все равно ты никогда не сможешь меня раскулачить, хоть ты будь трижды батрачком, хоть пусть все законы будут в твоих руках, потому что я — честный человек и перед законом ни в чем не виноват! Ла-ил-ла-лаилла! Только в одном я немного сомневаюсь, а так я ни в чем не виноват перед законом!..
— А в чем же ты сомневаешься? — спросил кто-то.
— Ты думаешь, я побоюсь сказать?
Иманбай на минуту замолчал. Может быть, он шептал молитву, прежде чем нарушить страшную клятву:
— Ладно, что будет, то будет, пусть меня прирежут, как черную овцу…
— Тьфу ты, дурак! — зашипел Бердибай. — Выпил, наверно, чашку бузы, а выболтает теперь за десятерых!
Другие ничего не сказали.
— Я не отказываюсь! — кричал Иманбай. — Было у реки жертвоприношение, был и я там. Мало этого, там я тоже вместе с другими принес страшную клятву, чтобы никогда не выдавать тех разговоров, которые вели в ту ночь аксакалы, и я окунал руку в чашку со священной кровью… Да простит меня аллах… Ла-ила-илла-ла! Но я должен сказать правду. Мы все, во главе с Киизбаем, Бердибаем и Шооруком, заручились клятвой: не вступать в калпакбаевскую артель, а если станут принуждать, то уйти в горы! Я тоже клялся быть зарезанным, как черная овца… Да простит меня аллах… Ла-ила-илла-ла! И если за это меня хотите раскулачить, то воля ваша… Но знайте, я всегда был и буду верен бедняцкой власти и ее законам. А ты, голоштанный Шарше, запомни: не тебе меня раскулачивать, ты вперед расправься с баями и манапами, а нас, бедняков, оставь в покое!
— Э-эй, чтоб камнем тебе поперхнуться! — взвыл Бердибай, взбешенный болтливостью Иманбая. — Ни тебе клятвы, ни тебе страха перед богом!
— Да, этот идиот живьем закапывает нас в могилу, ты смотри, ведь все выболтал! — заскрежетал зубами Саадат. — Теперь об освобождении даже и думать нечего, и если здесь хоть маленькая щель отыщется, пусть даже такая, что можно просунуть лишь один палец, все равно расковыряю дыру и убегу… Разрешите мне попытаться спасти свою голову, аксакалы!
— Да, Саадат, я тоже хотел тебе сказать об этом! — печально промолвил Шоорук.
Никто не заметил в темноте, как затряслась голова старца от беззвучного плача, но жалобный голос его заставил сжаться сердце Саадата в горячий комок.
— Ты не смотри на нас… Мы свое отжили, жалеть нам не о чем, — продолжал Шоорук. — Жизни осталось у меня с лезвие ножа. Мне теперь все равно умирать не сегодня, так завтра. Ты не беспокойся обо мне, сын мой! Ты еще молод, и жизнь твоя впереди. Если сможешь, спасайся, ищи свою долю!
На минуту стало тихо-тихо. Потом Шоорук добавил:
— Испокон веков просторный Ала-Тоо давал приют нашим предкам, найдется и для тебя скрытый уголок. Беги, спасайся, если можешь.
— Спасибо на добром слове, отец наш! — Голос Саадата вдруг прозвучал приглушенно и злобно. — А не то… Уходить, так с честью, кровью отомстить, на душе полегчало бы.
Саадат сказал это с тайным смыслом, ожидая совета Бердибая. Но Бердибай молчал, он только тяжело и горестно вздохнул. Старик сидел сгорбившись, по бороде его катились слезы. Темно в подвале, тихо.
Кажется, уже перевалило за полночь, снаружи не доносилось никаких звуков. Вечером Заманбек принес было одеяло, но Шарше прогнал его: