— Вот как! — удивлялся старик Соке, слушая эпос «Кубланды». — Кажется, чалый конь Кубланды-батыра лучше, чем даже Айсарала нашего Иманбая. «Перепрыгивая через хребты, скалы, скакал его конь!..» Так ведь в книге сказано?
Соке с радостным изумлением подолгу разглядывал портреты.
— Ой, Сапаш, скажи, кто этот кудрявый мальчик? Кажется, он моложе всех, ни одной волосинки на подбородке его не вижу. Почему же он сел среди старших, почтенных людей, а?
— Это Пушкин, дорогой Соке, — ответил Сапарбай, смеясь. — Он поэт.
— Да, да, пенял. Это он написал книгу о батыре Кубланды, которую мне только что читали? Он, наверно, очень умный человек. А из какого он рода?
— Пушкин — русский поэт.
— Я и сам вижу, что он русский. У киргизов не бывает таких кудрявых волос. А где он живет, в городе или в аиле? Дети и жена у него есть, не знаешь?
Сапарбаю с его скудными познаниями нелегко было отвечать на эти вопросы, но парень рассказал старику все, что знал, и Соке ушел довольный.
Однажды в Красную юрту заглянул Оскенбай. Комсомольцы были заняты оформлением стенной газеты.
Оскенбая привело важное дело. Лесничий Деркенбай сказал старику, что он должен уплатить налог за дрова и скот. Если Оскенбай не внесет плату в течение трех дней, с него возьмут пени, предупредил Деркенбай. Но Оскенбай не признавал правильным налог на скот. Когда прошлой весной шла перепись, он ошибся и сказал, что одна его кобыла принесла двух жеребят. Теперь Оскенбай отказывался платить лишний налог. Он приехал в Красную юрту попросить какого-нибудь грамотного парня написать заявление.
— Ассалам-алейкум! Заходите, Осеке. Учиться к нам пришли? — пошутил Сапарбай.
— Нет, Сапаш, я приехал попросить, чтобы написали заявление.
— Пожалуйста. О чем писать?
Оскенбай не ответил. Он стоял, как громом пораженный, глядя во все глаза на один из портретов. Со стены смотрел на Оскенбая… лесничий Деркенбай.
— Какое заявление вы хотели написать? — повторил свой вопрос Сапарбай.
Оскенбай молчал. «И усы, и шапка, и взгляд — все как у Деркенбая. Он, он самый. Наверно, слышал, как я сказал про заявление! Теперь несдобровать мне!» — думал Оскенбай, разглядывая портрет Буденного.
Наконец Оскенбай пришел в себя. Взяв Сапарбая за рукав, он тихо попросил:
— Сапарджан, выйдем-ка на минуту!
— От комсомольцев ничего не надо скрывать, рассказывайте, Осеке.
— Нет, не могу, Сапаш, лучше выйдем.
Удивленный растерянностью старика, Сапарбай уступил. Оскенбай отвел его подальше от юрты.
— Как ты думаешь, понял Деркенбай, что я собираюсь написать заявление?
— Если вы сами не говорили, откуда же тогда он узнал? — ответил Сапарбай.
— Кто знает… Когда я говорил о заявлении, он смотрел на меня, не отрывая глаз.
— Кто?
— А… лесничий… Деркенбай.
— Вы не ругали его?
— Нет. Я просто хотел написать заявление.
— На это он не должен обижаться. Идите в юрту, заявление удобнее писать за столом.
— Нет, Сапарджан, если хочешь помочь мне, напиши здесь, а то еще беда случится.
— Какая беда?
— Да кто знает…
Пришлось исполнить просьбу Осеке. Взяв заявление, он уехал, не заходя больше в юрту. Сапарбай так и не понял, чего испугался этот тихий забитый бедняк, который даже травинку у овцы изо рта не вырвет.
«Как ни говори, — рассуждал дорогой Оскенбай, — жена моя Калима лет тридцать вместе со мной терпит голод и холод, надо посоветоваться с ней. А то еще наживешь беду с этим заявлением». Подъехав к дому, Оскенбай позвал жену:
— Калима, эй, Калима! Поди-ка сюда!
— Э-э, что случилось? — недовольно отозвалась жена, занятая выделкой овечьей шкуры. — Не видишь, я работаю!
— Работа твоя никуда не убежит. Иди, когда зовут!
— Если я нужна тебе, сам придешь.
— Э, чтоб могила проглотила твоего отца! — не выдержал Оскенбай. — Первый раз вижу жену, которая ни во что не ставит мужа. Когда муж зовет, надо идти.