Калима не поняла, всерьез сердится Оскенбай или притворяется.
— Ой, дурная женщина! — не унимался Оскенбай. — С тех пор как начали говорить «равноправие, равноправие», ты перестала признавать меня. Разве тебе не известно, что после бога хозяин женщины — муж? Мое дело в тысячу раз важнее шкуры, с которой ты возишься. Поняла?
— Нет, не поняла, — сказала Калима, бросив работу, и подошла к мужу. — Что за дело у тебя? Не случилось ли что-нибудь с родными?
— Знала бы ты, что я видел!
— Ну говори скорее.
— Сейчас я был в Красной юрте. — Оскенбай перешел почти на шепот. — Молодежь вместе с Сапарбаем что-то пишет на большой бумаге. Книги на столах лежат, как лепешки у набайчи, висят портреты больших людей, которые не сводят глаз с того, кто заходит. Сдается мне, что они хотя и молчат, но слышат все, что говорят там люди.
— Кто же они такие?
— Большие люди… Очень большие люди… Оказывается, лесничий Деркенбай тоже не простой человек… Мы только не знали об этом. Его портрет тоже висит там.
— Брось ты!
— Правда!
— Может быть, это не он, а просто похожий на него человек?
— Побойся бога! Как я могу перепутать с кем-нибудь Деркенбая? Вот уже три года, как он работает у нас лесничим. Шапка, усы, взгляд — все как у него. Он не сводил с меня глаз.
— А ты не спрашивал у Сапарбая?
— А чего спрашивать? Он самый. Оказывается, Деркенбай до приезда сюда был красным партизаном. Я думаю, там он был вместе с Лениным.
— Может быть.
— Так, так. Иначе кто бы повесил его портрет в Красной юрте? Заявление мне уже написали. Но боюсь подать его болушу. Если Деркенбай видел Ленина, он не мог ошибиться. Видно, неправ я сам. Как ты думаешь, жена?
— Лучше не подавай, — посоветовала Калима. — Ну, на пять-десять копеек налог прибавится, заплатим как-нибудь.
— Ты права, моя байбиче, — обрадовался Оскенбай, — я тоже так думаю. Если Деркенбай видел Ленина, то нас, бедняков, он не обманет. Человека, который может обманывать, не прислала бы советская власть лесничим. Давай, байбиче, поверим ему и успокоимся!
VI
В последнее время у потомков Эшима, как часто говорил старик Соке, камни покатились вверх — дела пошли в гору. С тех пор как дядья Айны получили за девушку шестьдесят лошадей, они повели себя так, что казалось, от одного их дыхания может испечься хлеб. Стали гарцевать на лучших конях, одеваться в бархат и плюш. Особенно кичился брат отца Айны — Касеин. Он смотрел на всех свысока, ходил задрав голову, делая вид, будто думает о чем-то важном, порой ругался, скрипел зубами, словно крошил ими камни. Иногда разговаривал сам с собой, угрожая Саадату:
— Короткогубый шайтан! Оттого, что стал председателем, возомнил, будто головой неба коснулся. Посылает ко мне исполнителя, налоги с меня требует… Да стоит мне подарить кому следует двух кобыл, как он полетит вверх ногами! Знает ли он об этом? Если у него должность, так у меня состояние, птица счастья на моем плече. Наш будущий зять Досумбек — родной брат самого Батырбека!
Касеину, которому не давала покоя, как старая неизлечимая болезнь, слепая гордость, хотелось отнять у Саадата его должность, чтобы вместо него председателем стал человек из рода Эшима. Молодежи своего аила Касеин внушал:
— Вступили в комсомол — будьте решительными, занимайте посты председателя сельсовета, секретаря ячейки. Не посрамите честь своих предков! Спасайте родной аил от налогов, будьте рукоятью ножа! Сапарбай, Курман — дети кулов, всякого сброда, голытьба безродная. А короткогубый шайтан Саадат сделал их своими послушными дубинками. На ваших головах тоже не платки, а шапки. Будьте же настоящими мужчинами. Я хочу, чтобы жеребцами стали жеребята моей собственной кобылы, чтобы собственные ягнята стали баранами!
Мало-помалу Касеин сделался самым влиятельным баем во всем роде Эшима. Весной его аилы первыми стали кочевать на джайлоо. Они не задерживались подолгу на одном месте. Не проходило и двадцати дней, как аилы Касеина оставляли помятые травы и перекочевывали на другое пастбище.
«Загоны полны скота, а дастарханы — масла», — говорили люди о Касеине. Дальние родичи, которые еще недавно словно и не помнили о родстве с потомками Эшима, теперь часто бывали у Касеина и у Батмы, матери Айны. Аил Эшима стал напоминать базар в праздничный день. Те пятнадцать — двадцать юрт, что расположились вокруг юрты Касеина, казались убранными к тою. Перед каждой стоял столб, к которому было всегда привязано пять-шесть лошадей. Гости ходили из юрты в юрту, пили кумыс. Уснащая свою речь поговорками и пословицами, льстецы громко восхваляли потомков Эшима. Они почти не упоминали имени Айны, за которую был получен столь богатый калым, а чаще всего превозносили Касеина. По их словам, он своей обходительностью, щедростью и умом добыл такое богатство. «Правду говорят, что слава отца — для дочери лучшее приданое. Хоть и умер отец Айны, за нее, благодаря Касеину, посватались именитые люди. Мало ли баев, у которых взрослые дочери, но мудрый и прозорливый Батырбек всем им предпочел родство с Касеином». А Касеин, опьяненный неожиданно привалившим счастьем, не знал, сон это или явь. Не то что люди, даже горы и скалы теперь казались ему ниже и слабее его. И когда ослепленный богатством и славой Касеин думал о своем противнике Саадате, он от злости скрежетал зубами, кровью наливались его глаза. С тех пор как Саадат стал председателем аилсовета, он всячески старался принизить род Эшима.