— Похоронил я, Алексей Иваныч, жену…
— Давно?
— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, как только ее похоронивши, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иваныч, думал, не вытяну. Другой раз уж, видно, не оклематься…
— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.
— А мне и не надо, — спокойно сказал Колесников. — Вспоминать особо хорошего нечего, разве что вразбивку…
— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти сопли не перевариваю…
— Дело у меня к вам, — сказал Колесников.
Он помолчал. В это время из-за стены донесся высокий обиженный женский голос:
— Опять не выучили! Это ж интереснейшая тема — иррациональные числа!..
В ответ забубнил мужской голос, но его снова перебили:
— Меня к вам прикрепил Алексей Иваныч. Я, может, сейчас смотрела бы телевизор… Завтра же попрошу, чтобы он меня открепил!
Городулин постучал кулаком в стену и крикнул:
— Агапов, не филонь, я слышу!..
Голоса стихли, — очевидно, перешли на шепот.
— Учатся? — тоже почему-то шепотом спросил Колесников.
— Ага.
— Не довелось нам с вами, — вздохнул Колесников.
— Ну, ты меня все-таки с собой не равняй! — сказал Городулин. — Я тебя ловил, у меня времени не было. А ты-то вполне мог…
— Мог, — сказал Колесников.
— Ну, а дело какое у тебя? — нетерпеливо спросил Городулин. — Что-то ты сегодня все с подходом.
— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор… Дайте досказать, Алексей Иваныч!
Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое, лицо и бледные, бесформенные губы.
«Ах ты господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»
— Биография моей жизни вам известна. Родичей у меня нету. Детей я не наплодил, — говорил Колесников. — Придут чужие люди, составят акт, а это мне неинтересно. И написал я завещание на вас…
— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную муру!
— Имейте уважение, — попросил Колесников. — Если вы, Алексей Иваныч, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…
— Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…
— Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и невелик — десять тысяч, — однако помирать, не зная, в чьи руки попадет, боязно…
— Не волнуйся, государство распорядится, — поднялся Городулин. — Мне домой пора.
— Государство — вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. — Колесников поднялся вслед за ним. — Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…
Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.
— Так как, Алексей Иваныч, возьмете?
— Отвяжись, — поморщился Городулин, привалившись плечом к стене. — Мне самому впору… — Он не договорил. — Проводи-ка меня лучше домой…
Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотнуть свежего воздуха.
На улице полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, поглубже, Городулин ворчал:
— В карты проигрывал мешками — не боялся…
— А я не свои, Алексей Иваныч, проигрывал.
— Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детскую колонию в Пушкине… Ей-богу, Колесников, — обрадовался вдруг Городулин, — хорошая мысль! А?..
Они медленно шли по Невскому: мимо яслей, где тридцать лет назад был бильярдный зал, в котором при задержании Ванька Чугун ранил Городулина; мимо сберегательной кассы, где помещался когда-то ресторан «Ша нуар», — сюда любил ходить с проститутками Колесников; мимо Гостиного двора, где в маленьких частных лавчонках торговали живые миллионеры, — Городулин забирал у них из-под половиц, из печных вьюшек, из набалдашников металлических кроватей длинные столбики золотых десяток; мимо «Ювелирторга», в котором Колесников сбывал драгоценности из Углича; мимо Екатерининского садика, где Городулин в перестрелке убил кулака-дезертира; мимо Московского вокзале куда приехал в последний раз из колонии Колесников и с тех пор перестал воровать; они свернули на Лиговку, — здесь в пятой подворотне, в день бомбежки Бадаевских складов Городулин поймал двух ракетчиков. Миновали угол Разъезжей, — сюда, в этот двор, завтра должен приехать к своей сожительнице парень, взломавший склад на Всеволожской, его задержит по приказанию Городулина молодой уполномоченный Агапов, который сегодня, чертов лентяй, не выучил математику…
Когда они дошли до городулинского дома, Алексею Иванычу снова стало плохо.
Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и еще кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина уже не раз.
Звонил начальник Управления, справлялся, как здоровье Алексея Иваныча, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громким оживленным голосом, и это Городулину не понравилось.
— Обрадовалась, — проворчал он;— Любишь чуткость… Невелико дело — звонок.
— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться.
— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.
— Это почему?
— А чтоб не привыкали, что я болен.
Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Иванычу разговаривать о делах.
Белкин загорел на Южном Урале, приехал счастливый: Гусько Владимира удалось схватить, его везли в Ленинград по этапу. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и бдительно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, запухшее, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то жалким, больничным голосом.
— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.
Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прохватило в вагоне. Они пили чай тут же у постели Алексея Иваныча, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.
— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовках.
— А промтовары?
Навалом. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…
— Что нашел во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.
У Белкина сделалось растерянное лицо, он выпучил глаза и покосился в сторону Антонины Гавриловны.
— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.
— Ты у кого служишь, у нее или у меня? — спросил Белкина Городулин.
Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за одной санитаркой, у нее ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна никак не могла понять, кто кого бросил и от кого был ребенок.
— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.
— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Пас, наверное, кого-нибудь в кино.
На другой день в Управлении к Белкину подошел Лытков и спросил, как самочувствие подполковника.
— Замечательно! — ответил Белкин. — Уже поправился.
Лытков покачал головой:
— Такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят.
С назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, дело затягивалось. Кадровики совсем уж было подобрали ему место, но начальник Управления все еще не подписывал приказа. Пока Лытков числился за городулинским отделением, поскольку оттуда он и уехал в Москву на учебу.