— Чем тебя кормили? — спросил Пол.
— Похлебкой… помоями…
— А хлебом?
— И хлебом, но я не мог есть. Только хлеб был съедобным, но мне было слишком тошно.
— Ты запомнил, о чем там говорили? Песни распевали?
— Да, — сказал еврей.
— А духовные песни?
— Духовные тоже, с похабными словечками.
— Кто-нибудь молился?
— Я слышал одну только ругань, — сказал еврей.
Пол заметил на противоположном конце медленно идущего Ламбофа с утренней газетой, тот подошел к столу, серьезный, и сел, не говоря ни слова.
— Этот парень только что вышел из тюрьмы, — сказал ему Пол. — Он продает цветы, а они его бросили за решетку в субботу.
Ламбоф посмотрел на еврея и поинтересовался, все ли у него порядке. Ламбофу показалось, что еврею очень нездоровится.
— Мне полегчало, — сказал еврей. — Все ж лучше, чем тюрьма.
— Что думаешь делать? — спросил Ламбоф.
Еврей кашлянул.
— Попытаюсь начать заново. Если поймают, то не знаю, что буду делать — попрошайничать я не могу.
Пол спросил Ламбофа:
— Сколько у нас денег?
— У меня шестьдесят центов, — сказал Ламбоф.
Еврей встал с места.
— Спасибо за сигареты, — сказал он Полу.
— Мы почти на мели, — сказал Пол. — Тебе сгодится четвертак?
Он выгреб мелочь из кармана брюк.
— Спасибо, — сказал еврей. — Я попытаюсь снова. Если они опять ко мне пристанут, сбегу.
Он заспешил в смятении прочь. Ламбоф проводил его взглядом.
— Здесь одни больные или выжившие из ума, — сказал он. — Этот бедолага готов пойти на дно. Что он говорил?
— Чуть не сгинул в тюрьме, — сказал Пол.
— Я ходил на Джонс-стрит, — сказал Ламбоф. — Там дали объявление в газете, что им нужен студент, который работал бы за жилье и пропитание. Работу мне не дали.
— Но ты же студент, — сказал Пол. — Ты имел право на эту работу. Кстати, что ты изучаешь?
— Я изучаю голодание, — сказал Ламбоф. — Да, я студент. Хотя мне повезло, что меня не взяли. Это была дешевенькая меблирашка. Они наняли какого-то субъекта из Манилы.
— Что думаешь делать? — спросил Пол.
— Как всегда, ничего, — сказал Ламбоф. — Просто убиваю время.
— Как ты думаешь, мы найдем работу когда-нибудь?
— Наверняка, — сказал Ламбоф.
— Пока что дела у нас плохи, — сказал Пол.
— Да уж, — сказал Ламбоф. — Дела у нас неважнецкие. Все как всегда, только прилично одетые люди попрошайничают на улицах. Я поговорил с той девушкой на Эдди-стрит. Нам опять придется спать в прихожей, если они там будут не слишком заняты.
— Как она поживает? — спросил Пол.
— Кто? — спросил Ламбоф. — Девушка? О, прекрасно. Выглядела отменно.
— О чем бы нам поговорить? — спросил Пол.
— Ты же меня знаешь, — сказал Ламбоф. — Не одно, так другое. Я знаю понемногу обо всем.
Пол достал из кармана пальто «Новые веяния в английской поэзии».
— А что ты знаешь об английской поэзии? — спросил он Ламбофа.
— О чем, о чем? — изумился Ламбоф. — Ты что, собрался рассуждать об экономике?
— Еще чего, — сказал Пол. — С ней мы покончили.
— Ну да, — сказал Ламбоф. — А какое нам дело до английской поэзии?
— Нам ни до чего нет дела, — сказал Пол. — Мы немного выпадаем из общей картины. Значит, ты ничего не знаешь об английской поэзии? И про Т. С. Элиота не слыхал?
— Нет, — сказал Ламбоф. — А кто это?
— Он, — сказал Пол, — весьма тонкий поэт.
— Ну и что с того? — сказал Ламбоф. — Кого это интересует?
— Если бы ты знал его, — сказал Пол, — поговорили бы, скоротали время. Раз уж на то пошло, расскажи-ка про Ирландию. Ты же, кажется, ирландец?
— Я-то ирландец, — сказал Ламбоф, — а что толку? Родился-то я в Канзасе. А в Ирландии и не бывал никогда.
— Ладно, — сказал Пол. — Скажи, какой ты представляешь себе Ирландию? До полуночи у нас еще уйма времени. Нужно же о чем-то говорить, а Ирландия — вполне подходящая тема.
Он стал выслушивать объяснения Ламбофа про то, что ему ничего не известно про Ирландию, кроме того, что он знает из песен, большей частью написанных в Америке евреями и прочими. Пока Ламбоф разглагольствовал, Пол думал, что раз в год нужно бывать среди бедствующих, пропащих людей, испытать на своей шкуре, каково быть выкинутым за борт — не иметь ни настоящего, ни будущего, висеть в пустоте между днем и ночью и ждать.
«В полночь, — думал Пол, — я пойду с этим парнем в эту самую прихожую и попытаюсь уснуть на стуле, Смитти выкрикивает «Место для игрока… еще одно место», приходят играющие на мелочь, Ламбоф наутро рассказывает про Ирландию, хворый еврей в тюрьме, Рэда пырнул чокнутый русский, сентиментальные отступления, зимний вечер спустился, запахло бифштексами из-за дверей, медитации на тему детерминистской вселенной, читатели «Бостон ивнинг транскрипт», порыв, когда мистер Аполлинакс прибыл в Соединенные Штаты, его смех звенел среди чайных чашек, в разговорах растаял день, страна гибнет, вся молодежь, люди в ожидании, голодные марши, как только она рассмеялась, я почувствовал, что ее смех меня затягивает, Эзра Паунд, американец во Франции, мальчик читает старику с иссохшим ртом в ожидании дождя, порочная музыка на дне морском, дымящая свеча времен догорела, демократический прогресс, еврей в тюрьме схватился за дверь и плачет, в начале было Слово, Эзра Паунд il miglior fabbro, слезы сморщенного еврея, продавец цветов среди попрошаек и гомосексуалистов, медитации в дыму и на руинах детерминистской вселенной, сбрендивший русский бежит по Оперной аллее, Рэд истекает кровью, вытри рот рукой и смейся, смейся, маленький еврей стоит в грязи, схватившись за дверь, и плачет, все везде ждут, настанет время для убийства и творения, настанет, в самом деле, придет время, один юноша слушает другого, и ждет общенационального возрождения, время убивать и творить».