— Я думаю…
— Не будем тебе мешать.
— Я думаю, нам следует путешествовать.
— Путешествовать?
— Именно.
— Ты имеешь в виду…
— Именно.
— А-а-а.
Они помолчали.
— А куда? — спросил Дмитрий.
— Что куда? — спросил Евгений.
— Куда мы будем путешествовать?
— Я думаю…
— Извини, мы подождем, — сказал Борис.
— Я думаю…
— Молчим, молчим, молчим!
— Я думаю, во-о-н до того леса. — Дамианидис простер мощную голую руку. — Там сделаем привал.
— Станем лагерем, — сказал Борис.
— Разобъем бивак, — сказал Дмитрий.
— Необходимо запастись пеммиканом и пресной водой. Из-за нехватки пеммикана доктор Ливингстон не смог добраться до места привала на озере Виктория, — заметил Евгений.
— А когда люди и животные отдохнут, мы двинемся дальше, чтобы успеть переправиться через реку до начала сезона дождей, — сказал Борис.
— Верно, — одобрил Родчин. — Люди и животные, встаем. Вперед, пока не начался сезон дождей.
— Момент. Только сбегаю за пеммиканом.
Дамианидис вынес из корабля корзинку, прикрытую салфеткой, и они пошли пестрым лугом прочь от берега. Птицы отстали. В траве сновала какая-то мелочь. У ручья Родчин заметил крупный трехпалый след. Борис скрипел о бессмысленности ухода с чудесного пляжа в лесные дебри, где того гляди обнаружится хищник с аппетитом Дамианидиса или, упаси Бог, объявятся комары. Евгений горевал, что носильщик Мбонго, которого он только вчера спас от разъяренной пумы, напился огненной воды и остался спать в хижине, в результате чего ему, Евгению, приходится самому тащить тяжелую корзину. На самой опушке из травы поднялась оскаленная морда.
— Ах! — сказал Дамианидис, как нимфа, застигнутая во время купания.
— Вот и кошка Ю Ынбу, — обрадовался Игельник, глядя вслед животному, которое, руля хвостом, металось между стволами с гладкой зеленой корой.
— Вон их сколько, — Родчин кивнул в сторону небольшого стада белых пушистых созданий, щиплющих траву.
— Они подают нам пример, — одобрительно сказал Евгений. — Все живое должно питаться. Кроме того, согласно плану, надлежит сделать привал.
С большим проворством Дамианидис расстелил салфетку, оказавшуюся скорее скатертью, и стал разгружать корзину.
— Увы, увы, — сокрушался он, накладывая на ржаную лепешку влажный пласт творога и поливая его клюквенным желе, — я не вижу в здешних местах тех вкусностей, о которых столь обстоятельно говорилось в известных нам документах.
— Страшная угроза голода нависла над ними, — вступил Дмитрий, — и взоры несчастных путешественников невольно обратились к самому упитанному среди них. И сколь ни казалась им кощунственной мысль о превращении в продовольствие своего собрата, мучения плоти заглушили голос сострадания. Тщетно обреченный молил невольных палачей своих не осквернять божественных и человеческих установлений…
— Из божественных установлений, — прервал Евгений Родчина, — я помню одно: сладок сон трудящегося. — Он откинулся на спину и устроил голову на мягкой кочке.
— Благая мысль, — согласился Дмитрий, прилаживаясь щекой к животу Дамианидиса.
— Туземцы были настроены дружелюбно, и мы решили расположиться на ночлег, — сказал Борис. — Кстати, если вам интересно, один дружелюбно настроенный туземец таращится на нас уже несколько минут.
— Каков он? — спросил Родчин. — Мне брюхо Евгения заслонило мир.
— Вспомни горилл, встреченных тобой на жизненном пути, подержи их месяц на воде с сухарями, накинь на чресла линялую тряпку, мазни по лбу люминофором — и получишь полное представление.
— Да-а-а, — Дмитрий широко зевнул. — Очень интересно. — И засопел.
— Может быть, это и невежливо, — пробормотал Борис в сторону туземца, — но и мне захотелось прилечь.
И он тут же занял свободную половину обширного чрева Дамианидиса.
Туземец раз-другой наклонил голый череп с пустыми светлыми глазами, повернулся и затрусил в глубь леса.
К ракете возвращались в сумерках. Родчин с Дамианидисом распевали тягучие грузинские песни. Игельник шел последним, приговаривая на частушечный лад:
У трапа Дмитрий толкнул Евгения в бок.
— Куда теперь, мыслитель?
— Я свое отработал, — сказал Дамианидис. — Пусть Борис думает.
— Я же предлагал — к зеркалу вод, что услада для глаз. Я жду, что блеснет мне, окована сном, хрустальная чаша во мраке лесном.