— Перестаньте, — сказал вдруг чернявый Гильямов. — У нас есть право совершать ошибки, потому что если их не совершать, то не совершится вообще ничего. А вы над нами издеваетесь. За что? Мы хотим делать что-то полезное и интересное. Что в этом плохого?…
Он говорил, по-прежнему глядя в точку перед собой. Я понял, что это был за ступор такой: у него разрушилась мечта, и смотреть ему никуда не хотелось. Тот корабль, у которого их выловили, уже полчаса, как отбыл, и мысленно этот Сергей был там, на нём. Ну ничего. Мечты – они тем и хороши, что им можно предаваться на расстоянии от объекта грёз.
Вот о чём мечтал в детстве я? Ну, правильно – о еде. Как всякий ребёнок, переживший Войну, родившийся в Войну, или родившийся сразу после Войны – я мечтал о еде. До умопомрачения. До полной невозможности воспринимать мир как-то иначе, нежели через призму гипотетической съедобности предметов.
Когда вернулся отец, я уставился на его культю – стоял и заворожено смотрел на ногу, заканчивающуюся чуть выше колена. Он подумал, наверное, что я испугался его увечья, и, улыбнувшись, легонько хлопнул меня, восьмилетнего скелетишку, по плечу: не боись, мол, всё в порядке. А я очнулся, поднял на него глаза и тихо спросил: «Папа, а ты ногу всю съел?!»… Он рванул меня к себе, и то ли ткнул меня носом в своё плечо, то ли сам зарылся в меня лицом – и заплакал, тихонечко поскрипывая зубами…
Как он работал потом… Как все они, одноногие, однорукие, или совершенно здоровые, но все до одного – со страшными глазами, пронзительными и яростными, — работали тогда. Разбирали завалы, строили, убирали с улиц искорёженную технику, снова строили: дома, школы, больницы, университеты, заводы, аэропорты, дороги. По всей огромной, возрождающейся через десятилетия после развала, великой стране стоял сплошной треск мышц.
И выстрелов. Потому что никуда не делись фашисты – они просто потеряли хозяев. Никуда не делись предатели – они просто лишились кормушки. Ничего особенного не сделалось с негодяями – просто наступил мир и они полезли из щелей, в которых затаились на время войны. Те же фашисты, те же предатели и те же негодяи, с которыми отец воевал, будучи солдатом, стали убивать, грабить и обманывать воспрянувших было людей – и тогда отец стал воевать, как милиционер.
А я тогда всё мечтал об одном: наесться досыта. И потом, когда мечта эта стала сбываться всё чаще и чаще, почему-то ничего на смену ей не приходило, никаких новых жажд. До того дня, когда оперативную группу отца не сожгли прямо в участке из трёх «хашимов».
Это была одна из крупнейших рэкетирских банд если не в Союзе, то в республике – точно. Я не успел, конечно, поучаствовать в их поимке, но потом наверстал за счёт других. Потому что уже точно знал, чего хочу больше всего: истреблять тех, кто паразитирует на мирной жизни, кто цинично рушит вселенную свободных людей, созданную моим отцом на дымящихся руинах ада.
Треть века я мечтал об одном: ловить их, сколько хватит сил. И эта мечта тоже сбылась, и даже более того: сил ещё предостаточно, а ловить, собственно, уже особо и некого. Разве только что вот. Полюбуйтесь, майор Свирский, полюбуйтесь, Владимир Фёдорыч, дорогой вы мой человек, заслуженный работник милиции, начальник Отделения внутренних дел по Западному корпусу космопорта «Байконур», на своих злоумышленников. Эких вы волчищ матёрых сцапали, товарищ майор. Поздравляю!
Впервые появилось в новом СССР поколение, мечтающее не о еде или мести, а о работе, о пользе, о нужности своей грезящее – а вы ему: «Предъявите ваши документы!». Ну не паскудство? Выходит, что если нет тебе ещё шестнадцати лет, то нет у тебя и права быть стоящим человеком. Так, а? Хотя и толку-то с них, мышат эдаких… Когда чернявый мышонок прервал свой монолог, я спросил:
— Вы хоть девятый класс окончили?
Гильямов даже не моргнул, но поджал губы. Заруба дёрнул щекой и уставился в пол. Так что ответил за них Нелыкин.
— Да какой там… — зевнул он, тыча пальцем в монитор перед собой. — Регулярные пропуски фигурантами занятий в школе номер четырнадцать города Акмолинска отмечаются с середины января. То есть, с начала второго полугодия… Во-о-от… Дирекцией школы представление в детскую комнату милиции направлено тридцать первого января… Та-а-ак… Беседы с родителями…
Нелыкин повазюкал пальцем по дисплею, открывая новые файлы, и несколько оживился:
— Второго февраля – постановление ДКМ о запрете на посещение пионерами Гильямовым и Зарубой космо-центров Акмолинска, всех трёх. А у них там такая программа была, Владимир Фёдорович! Такой даже наш «Динамо» пристыдить можно. Батюшки-батюшки!.. Центрифуга… Усилители… Симуляторы БРК-53, «Зенон», АННД-2… Полярный стабилизатор… Понятия не имею, что такое полярный стабилизатор, Владимир Фёдорович. А вы знаете?
— А «Зенон»?
Нелыкин пару раз щёлкнул ногтем по дисплею и, прочитав про себя справку, уважительно поцокал языком:
— Чего только нет в этих космо-центрах… Какую досаду, наверное, испытывает человек, которого отлучили от симулятора «Зенон» за прогуливание школы!
— Так ведь помимо космо-центров, товарищ капитан, есть ещё и самые обыкновенные спортивные комплексы, — пояснил я Алексею. — Там тоже можно гробить организм нагрузками, изнашивать суставы и рвать жилы – но уже без научного контроля. Зато туда доступ не перекроют, понимаете, товарищ капитан?
Чернявый Гильямов вдруг посмотрел на меня – с нескрываемым злорадством. И сказал, старательно подражая моей шутовской интонации:
— А нет такого закона, чтобы советского школьника от спорта отлучать!
— Ваша правда, Сергей Олегович, — мне снова пришлось вздохнуть. — Нет такого закона. Зато есть закон об обязательном среднем образовании. И вот его-то вы злостно нарушаете аж с января месяца.
— Ничего мы не нарушаем! — вскинулся белобрысый. — Мы школьный курс не прерывали! Ну спросите, спросите меня по любому предмету!
У нелыкинского стола лежали их рюкзачки. Компактные такие рюкзачки, недра которых были аккуратно поделены на секции: для пищевых концентратов, для медикаментов, для инструментов. И, конечно, были там и отделы для электронных библиотечек. Весь учебный курс старших классов и даже несколько вузовских дисциплин.
— Заочно обучаетесь, значит, — констатировал я. — Без отрыва от физподготовки. Эт хорошо. Но смотрите-ка, что у нас получается. Всякий нормальный гражданин, желающий связать свою судьбу с Космосом, проходит следующий путь. Прежде всего, он заканчивает среднюю школу. Да-да, не заочно, а самым обыкновенным, общепринятым образом: ходит на уроки, получает по возможности как можно больше пятёрок, и, наконец, с блеском (а может и без особого блеска, по-разному бывает) сдаёт выпускные экзамены. После этого он, как каждый советский мужчина, проходит службу в Вооружённых Силах. От каковой вы, кстати говоря, только что попытались уклониться… Сидите на месте, пожалуйста, и дайте мне продолжить мысль!.. Да, вы, граждане, намереваясь сбежать с Земли, по сути совершили попытку уклонения от базовой службы в армии. Каковую пройти следует хотя бы в егерских частях или городских дружинах. Далее, — я загнул ещё один палец, — личности, настроенные на работу за пределами Земли, все до единого остаются на сверхсрочную службу: в войсках, имеющих специфику, схожую с избранной ими работой. Вместе с базовой службой это у нас получается четыре-пять лет. Пусть будет четыре. Потом – университет. Еще четыре года. После – стажировка, причем никого сразу не распределяют на дальние объекты, и молодые спецы обмахориваются на Земле – ещё года четыре. И что же у нас получается? Четыре да четыре да четыре – итого двенадцать лет. Которые для вас начнутся только, напоминаю, после окончания средней школы, что случится не ранее, чем через год. В общей сложности, от иных планет вас отделяют тринадцать лет весьма насыщенной жизни. Тринадцать – нехорошее число, но что поделать?
— Всё это формализм! — яростно выпалил Заруба. — Косная, отжившая система! Через тринадцать лет устареют те знания, которыми мы обладаем сегодня! А там, на дальних объектах, сегодня на счету каждый такой человек! Вы же предлагаете нам вяло шевелиться здесь, в то время когда… когда… когда там… каждый…