Этот сдвиг усугубил существующие в США тенденции понимать политику с точки зрения индивидуумов: как «выбор» отдельного избирателя (великий идеал «независимого» избирателя, «свободного» от любой партийной принадлежности), так и личности отдельных политиков.
Советский Союз играл определенную роль в том, чтобы давать нам возможность думать об утопиях. В то время как немногие люди на Западе после наивной эйфории 1930-х гг. определили бы СССР как утопическую модель, это, по крайней мере, позволяло нам задать вопрос: «Могут ли люди создать общество лучше, чем капитализм?» Советский Союз не мог быть ответом на этот вопрос, но его существование делало возможной саму постановку этого вопроса.
Социализм теперь определяется как «обанкротившийся», и стираются из памяти те особенности советского режима, которые отличали его от капиталистических режимов и делали возможным существование альтернативного образа жизни: его эгалитарная идеология, подчеркивающая, что работы и услуги были единственным законным основанием дохода (которая сопровождалась гораздо более низким, чем на Западе, неравенством доходов); его официальное презрение к модели жизни, основанной на почти маниакальном влечении к потреблению (что сопровождалось сдержанностью привилегированных слоев общества в удовлетворении своего желания публично продемонстрировать богатство); его активная антиимпериалистическая позиция (которая сопровождалась поддержкой антиколониальных движений и обездоленных народов во всем мире); официальная антимилитаристская культура (которая в фильмах и в литературе никогда не прославляла войну или сводила к минимуму ее ужасы); его экономика полной занятости (гарантирующая, что никто не будет оставлен без внимания, без доходов, социальной опоры и личной безопасности, которые обеспечиваются наличием работы – даже ценой «экономической эффективности»).
Для американцев тогда Советский Союз стал просто потерпевшей крах «сталинской системой», системой ГУЛАГов, чисток и раскулачивания. Эта система изображалась как режим, который не имел возможностей для внутренних изменений, как если бы Горбачев и перестройка были просто продлением сталинского полицейского государства. Это как если бы мы сказали, что за Соединенными Штатами раз и навсегда утвердилась слава рабского режима и режима геноцида на основании истории рабства и геноцида коренных народов. Таким образом, если социализм олицетворяет собой «обанкротившуюся систему», то становится вообще чрезвычайно трудно говорить о лучших обществах.
Капитализм – единственное реально существующее общество, вследствие этого он должен быть единственным целесообразным обществом. Присущие ему чередования бума и последующей депрессии – это выражение «законов рынка», столь же естественных и неизбежных, как законы, регулирующие мир природы. Альтернативы капитализму, теперь выглядящие столь же странными, как сон или детские сказки, прекращены навсегда. Они стали настолько невероятными в народном сознании, что стало невозможным формулировать и проводить что-то вроде последовательной стратегии для радикального изменения.
Конец утопического мышления тесно связан с другими сдвигами в сознании, которые часто объединяют под термином «постмодернизм». Один из них – это потеря чувства прогресса: поскольку существование чего-то лучшего, чем конечная точка, вряд ли возможно, нет смысла думать в терминах прогресса на пути к этой конечной точке. Для постмодернистов крах Советского Союза служит доказательством того, что история не может быть рассказана как один объективный рассказ о движении вперед, от Просвещения к «буржуазным революциям», к расширению коллективной борьбы, со временем – к социализму, и далее, в конечном счете, к коммунизму. Сущностью постмодернистской идеологии является отказ от самой концепции прогресса. Поставлено на карту не только то, был Советский Союз прогрессивным или нет, но и то, является ли вообще термин «прогресс» содержательным. С точки зрения постмодернизма история – это только группа отдельных историй, рассказанных множеством отдельных голосов в совершенно субъективных выражениях, некоторые из них имеют счастливый конец, но они не добавляют чего-то заметного в общее движение. В этих историях коллективные действия почти всегда являются «сомнительной битвой», которая заканчивается предательством, тоталитарной властью и другими негативными последствиями; мораль басни такова: «быть обращенным на себя и избегать коллективных усилий».