Проснувшись ночью, он стал прислушиваться к звукам за окном. Где-то — далеко-далеко — всхрипывает ресторанная музыка, внизу — под окнами — двигатель машины, сигнализация, визгливый лай собаки, пьяный голос с балкона, снова двигатель, но с другой стороны. Непрерывный, прибойный гул машин на трассе. Каждый звук был отчетлив, отчетлив пугающе, отчетлив мучительно, отчетлив кардинально. Каждый звук впивался и проникал под череп и смешивал мысли, и те вихрились и закручивались, и катили лавиной, броские, многоголосые, нелепые, бестолковые, и теперь уже не было контроля над ними, ни над одной не было контроля.
Но одна мысль выделялась, парила над остальными: ты сходишь с ума, чувак, еще немного — и совсем рехнешься, утратишь связь с реальностью, слетишь с катушек и кончишь как овощ, как ебаный овощ в клинике для душевнобольных! Вот этот голос, вот этот звук - настоящие ли они? Или — призрак? Или - галлюцинация? Прислушайся. Оцени. Разберись. Иначе…
Он наваливался на подушку мокрой спиной и смотрел в темноту. Свежие капли пота катились по спине и вискам, когда он слышал — отчетливо, полновесно - звуки музыки в голове или голоса из фильмов или еще какие-то голоса. Он знал, если голоса нейтральны, не повелительны, если они осознаются как игра ума, если он может критически оценить их, - не все еще потеряно.
Он начал молиться. Он просил сохранить ему разум. Просил о пощаде, о милосердии. Вот, что самое ценное, подумал он, - то, чему не придаешь значение, о чем не думаешь и что стало ясным только сейчас, - вот что самое ценное! Власть над своими мыслями, а не их - над тобой. Вот! Вот! Вот!
Он сам виноват! Он сам довел себя до этого. Он хотел любви… Нет! Он хотел страданий, а не любви! Сделал фетиш из той, для которой ничего не значил, и, будучи отвергнутым, избрал путь мученика. Пестовал свою печаль. Умолил себя и возвеличил ту, которая его не любила, - ах, какая гордыня, какая вселенская гордыня! Он хотел страдать, потому что страдания возносили его на вершину одиночества и исключительности. Он цеплялся за каждую возможность пострадать. Он просил об этом Небо. И Небо окатило его в избытке.
Три месяца назад в институте объявили конкурс эссе на вольную тему. Просиживая дотемна в университетской библиотеке, он изучал статьи из журналов по психиатрии, и каждый раз находил что-то, пугающе созвучное с его собственной жизнью, его собственной судьбой. Он попросил одноклассника, который не поступил в медицинский и устроился санитаром в психиатрическую клинику, провести его туда.
Он приехал в клинику пасмурным утром. Несколько студентов-медиков, у которых тут были практические занятия, курили возле входа.
Одноклассник провел их внутрь. Небольшая аудитория. Белые парты и коричневый стол преподавателя. Вторая дверь — за столом — для вывода пациентов.
Студенты-медики весело общались между собой и выкладывали на столы тетради из портфелей и сумок. Доставали учебники: «Клиническая психиатрия», «Психические расстройства», «Шизофрения», «Лечение и диагностика депрессий».
Мы вышли из «Охотничьего домика» в начале первого. Я придерживал Аленушку. Ее качало из стороны в сторону и два раза она чуть не упала в сугроб. Снег переливался блестками в свете луны. На Аленушке был черный полушубок из меха норки. Полушубок идеально подчеркивал ее фигуру.
Я предложил Аленушке поехать ко мне, но она дала понять, что хоть и пьяна, но честь свою умеет блюсти. Ладно, подумал я, даже если бы мне удалось затащить эту недотрогу в какой-нибудь укромный закуток, что бы я с ней там делал?
Мы остановились на детской площадке возле парадного. Я решил побыстрей сбагрить Аленушку, чтобы, пока не слишком поздно, поехать туда, на Печерск или Соломинку, но Аленушка заявила, что пьяна вусмерть и не может показаться матери в таком виде. Она сокрушалась и несла пьяную околесицу, сидя на лавочке и опустив растрепавшуюся голову. Потом встала и отправилась за выступ парадного, предупредив, чтобы я не шел за ней.
Я остался на детской площадке, ожидая, когда, наконец, Аленушка прочистит желудок и можно будет отрядить ее в мамины объятия. Я думал о месяцах, которые мы провели вместе, и о том, что итог всего этого, в сущности, весьма печален. Красивая кукла. Пустая. Беззаботная. Не знающая жизни и не желающая узнать ее хотя бы в теории. Вот какой я ее увидел. И теперь, когда Аленушку рвало в темноте, я не чувствовал ничего, кроме желания побыстрее избавиться от нее. Чтобы позвонить той. Другой.
Я открыл дверь и Аленушка, растрепанная, мокрогубая, скрылась в подъезде. Отошел к дороге, чтобы увидеть — в освещенных изнутри окнах лестничной клетки, — как она поднимается на четвертый этаж, заходит в квартиру. Достал мобильный. Да. Она на месте. Да. Она работает. Соломенская площадь. Сталинка ну углу Воздухофлотского и улицы Антонова. Вызываю такси. Буду минут через тридцать. Хорошо. Жду тебя.
Наверное, тогда, в клинике, все и началось по-настоящему. После женщины-шизофренички, с криком вскочившей со стула и распахнувшей халат. Врач, полная блондинка с кошачьей усталостью во взгляде, схватила женщину за руку и позвала санитара, караулившего за дверью.
С ней такое случается, буднично объяснила врач, когда женщину увели. Проявляла агрессию, скандалила, плевалась и бросалась на соседей. Расхаживала по улице в халате на голое тело и демонстрировала окружающим свои прелести.
Потом был парень. Самый обыкновенный. Вяловатый, тусклый, безэмоциональный. Такого на любой улице встретишь. Слышал голоса, много голосов, и все — хорошие, и все — успокаивали, ободряли, и только один — скверный, злой голос: иди туда-то и угони такую-то машину! Он не мог ослушаться. Потом - полиция, СИЗО, судебно-психиатрическая экспертиза. Белая палата в сером здании с решетками на окнах. Щетина колючей проволоки вдоль гребня забора.
Немец вышел из клиники.
Ноги отяжелели и все вокруг словно затянуло ватой, отдалилось от него. Он был в каком-то коконе, каким-то скафандре, и не знал, как разбить этот скафандр, чтобы приблизиться к миру, чтобы вернуться в мир.
Через три дня он уже не мог встать с постели. Мысли тяжелым маятником раскачивали голову и он лежал, не двигаясь, чтобы не тревожить эту невыносимую качку.
Депрессия, которая вяло тянулась месяцами, встала на дыбы и превратилась в адскую круговерть. Теперь-то он узнал, что такое депрессия!
Это длилось несколько недель. Или месяцев. И он, кажется, начал что-то понимать.
Страдание — такая сладкая штука! Ненависть — такая сладкая штука! Он ненавидел мать, которая приводила домой любовников, - и отца, которого не помнил, но был уверен — отец был слабаком, из тех, кто больше всего боится ответственности и не может поставить на место свою женщину, отчего женщина рано или поздно откалывается и идет к другому.
Но теперь — да, теперь пора выкарабкиваться!
А потом он нашел БК через группу Вконтакте, и первый удар в лицо стал для него началом курса терапии.
На поляне собирались пацаны. Спортивные костюмы. Сумки и рюкзаки. Курки, подвешенные к сучьям деревьев.
Эти ребята, они такие же как я, сказал Немец. Истории разные, но суть — одна. Отчаяние. Тоска. Тревога. Депрессия. Для поколения, лишенного мощных стрессов, неминуем путь в самокопание. Мы слишком благополучны и изнежены, и это заставляет нас жрать самих себя. В мире почти не осталось раздражителей, способных выудить нашу злость, спровоцировать нашу агрессию. Городские мальчики. Дети асфальта. Где еще мы можем почувствовать себя мужчинами, если не здесь? Где еще можем избавиться от хандры, если не в честной драке?