Классовая борьба. Необходимость организации рабочих. Марксизм это гуманизм, и в этом — его сила, и в этом — его непреходящая злободневность. Вот что привлекает к марксизму интеллектуалов и пролетариев, политиков и художников, совершенно разных людей в совершенно разных уголках мира!
В государстве бардак, продолжал профессор философии. Скоро у нас появится шанс. Все революции вспахивали от социальной несправедливости. Остальные причины — мнимые, иллюзорные, обманчивые. Только социальное неравенство, только классовый вопрос. Революцию нельзя подготовить, но к ней можно приготовиться. Протест невозможно спланировать, но его можно оседлать. Националисты обречены на поражение. Они крепко нам досаждают, но их ждет провал. Что такое национализм в сущности? Иррациональность. Игра на грубых инстинктах: мое - чужое. Теоретики национализма, Донцов, например, не только не отрицали, - прямо заявляли об алогичности и антинаучности своего учения. Потому-то так много молодых ребят, незрелых и необразованных, увлекаются национализмом и бездумно отдают ему свои силы. Думать не надо! Ведь все и так ясно: если мое — буду за это биться, если чужое — буду за это бить! Ни малейшей попытки разобраться. Ни малейшей попытки понять. Легкое применения для молодой энергии, жаждущей деятельности и борьбы, и не заботящейся о том, чтобы созидать, а не порождать только разрушение. Энергия этих молодых людей превращается в ярость, насилие, жестокость, - и тем страшнее это, чем больше тут ложных идеологических оснований. Насилие, оправданное якобы-благими-целями, становится кровавым хаосом, теряет всякие ограничения и созидательный смысл.
Совсем другое дело — левое движение, продолжал профессор философии. Любой свой тезис я готов доказать научно. И пусть Маркс просчитался в историческом детерминизме… Но — просчитался ли? Разве мы не видим, как продолжается классовая борьба, как империализм калечит человеческие судьбы, как назревает революция? Видим! Видим! Пусть Маркс ошибался — но он ошибался в деталях, - в целом же его идеи по-прежнему актуальны!
Собрание закончилось в половине одиннадцатого.
Мы были разочарованы. Профессор говорил о современном рабочем, его революционном потенциале и готовности бороться за свои права, - но так ли это?
Рабочие на заводах и предприятиях, водители городского транспорта, которых мы поджидали на конечных остановках, чтобы рассказать о профсоюзе, - выглядели уставшими и обезличенными. Они боялись перемен и держались за рабочие места, даже если месяцами не получали зарплату и терпели унижения от начальства. Они вертели в руках профсоюзные листовки, не пытаясь вчитаться в текст. Они усматривали в наших действиях какую-то ловушку, считая что все, что мы предлагаем, нужно нам для каких-то других, скрытых — политических? рекламных? коммерческих? - целей. Они боялись всего, что связано с непокорностью и сопротивлением.
Все началось год назад, когда я вступил в профсоюз и познакомился с Толиком Маценко, Глебом Казанцевым и Яриком Иваненко.
Нет. Вру. Не так.
Все началось, когда я встретил Влада. Он пришел в профсоюз через три месяца, в начале весны. Его привела жена, работающая кондуктором в Шевченковском трамвайном депо. Они познакомились, когда Влад отбывал наказание в местах не столь отдаленных. Из своих пятнадцати он отсидел двенадцать и был выпущен досрочно.
Приятельница сестры Влада, Лариса (жена) видела его фотографии и много слышала о нем от подруги. Та не скупилась на положительные характеристики: честный, открытый и простой, немного вспыльчивый, всегда любил спорт, всегда защищал ее, свою сестру. Не смог смириться с предательством любимой женщины и совершил то, что совершил, без преступного умысла, вне себя, из-за обиды и гнева, которые — он такой эмоциональный! - не смог сдержать.
Лариса написала первое письмо и получив ответ, решила — нужно ехать к нему. Что-то подсказывало ей, одинокой и не обласканной, что он — тот, кто будет ей благодарен, кто сможет полюбить ее всем своим большим затравленным сердцем.
Она регулярно навещала Влада и платила охранникам, чтобы те позволили им уединиться в комнате для свиданий.
Они расписались там же, в зоне.
Когда Влада выпустили, Лариса устроила его механиком в Шевченковское депо и поселила у себя, в двухкомнатной квартире на Виноградаре, вместе с семилетней дочкой и матерью-пенсионеркой.
Приведя Влада к нам в офис, она, словно боясь узнать или увидеть лишнее, торопко удалилась, и было странно наблюдать их вместе, его — хоть и потрепанного тюрьмой, но жилистого и статного, и ее — суетливую, одутловатую, выглядевшую намного старше Влада, хотя это он был старше ее на четыре года.
Опустившись в кресло, Влад смотрел на нас, то на меня, то на Толика, своими упрямо-диковатыми глазами, и как ни был он сдержан в ту первую встречу, как ни старался выдержать почтительные паузы, скрыть тюремную хрипотцу и дерзкую порывистость движений, мы сразу разглядели его внутреннюю силу, - силу, которую настоящему мужчине так же невозможно скрыть, как подлинно красивой женщине свою красоту.
Намечались выборы.
Толик решил баллотироваться в областную раду Кировоградской области, откуда был родом. Влад взял отпуск и написал в службу надзора: прошу Вашего разрешения отлучиться туда-то и настолько-то. Просьбу удовлетворили.
Это отличная возможность посмотреть на Влада в деле, сказал Толик.
Мы разбились на две группы, которые должны были вести агитацию в двух районах, в одной — Толик и Глеб, в другой — я, Влад и Ярик.
Целыми днями мы ходили по деревенским дорогам. Обращались к людям, которых встречали на улицах, - бабкам в платках и мужичкам в залатанных свитерах и фуфайках, с щетиной на суховатых лицах и большими натруженными руками. Кто-то придерживал велосипед, остановившись возле сельмага, кто-то стоял со стороны участка, сложив руки на приземистой изгороди, или рядом со стареньким автомобилем, высунувшимся из гаража, или возле дерева с пилой в руках, поставив ногу на нижнюю ступень стремянки.
Мы рассказывали о нашем кандидате, Толике Маценко, о том, что у него трое детей и сам он, хоть и живет в Киеве, выходец из этих мест. О его порядочности, уме и опыте. Сельские жители, выхваченные из монотонной предсказуемости деревенской жизни, хоть и слушали, хоть и кивали, но — что было заметно по их вяло-скептичным лицам — едва ли были готовы поддержать нас на выборах.
Во дворах заходились лаем собаки. Чумазые дети выглядывали сквозь доски заборов. Старушка на лавочке, опираясь на изгиб клюки, махала венозной ладонью, когда мы, вдоволь загрузив ее информацией, шагали дальше.
Вечером, вернувшись в городок Н, мы парковали машину, взятую напрокат старенькую «Вольво», на центральной площади, напротив здания районной администрации, и направлялись в «АТБ», где покупали кваса, хлеба, овощей и хинкали, и Ярик, отвечаюший за приготовление еды, суетился: и соус, соус не забыть, майонез или аджику, кетчуп или тартар, к хинкали по-любому надо!
Однажды, когда Влад был в парикмахерской, мы с Яриком пересекали площадь и увидели слетающие с неба черные хлопья. Качаясь и переворачиваясь, хлопья летели откуда-то справа, наискосок, садясь на асфальт и выставленные ладони. Пепел. Настоящий пепел. В тускнеющем небе. Над хладно-пустынной площадью. Изумленный, я спросил у идущей мимо женщины: что это? Улыбнувшись, она ответила: очерет! Это очерет на болоте палят, за городом, и ветер золу сюда приносит. Мы с Яриком переглянулись. И выругались. И пошли дальше.
Хозяйка была женой бывшего мера. Сама из Киева. В городке Н почти десять лет. Она выделила нам две комнаты в пристройке и кухню, которая находилась тут же. Ни она, ни ее муж, медлительный и молчаливый, не расспрашивали нас о выборах, и так, видимо, учитывая их опыт, все понимая. Ему было лет шестьдесят, а ей, как она обмолвилась в разговоре, сорок семь.