Они познавали друг друга и потом, когда прошли годы, когда они попробовали и увидели других, и эти другие, супруги и любовники, привнесли в их жизнь что-то иное, что-то новое, - им все-равно казалось, это лишь отпечаток, лишь повторение, лишь произвольная вариация и смелая копия того, что они познали тогда, в его квартире, когда она приходила утром, прогуливая колледж, и он, всегда свободный, всегда неприкаянный, встречал ее в халате, и они пили кофе и готовили завтрак и шли в комнату, в его постель, в их обоюдное затворничество и маленький рай, который они, сами того не ведая, обрели, беззаветно отдавая и не беспокоясь о том, что могут получить взамен.
Он стеснялся говорить при всех, и я вышел с ним на балкон.
Что я мог ему посоветовать?
Мы, конечно, можем разобраться, я и пара ребят из профсоюза, но этот вопрос — должен решить он сам. Мы можем встретить таджика возле парадного или фирмы, где он работает охранником, - мы можем проучить его, настучать по голове, но — что потом? Он возьмет друзей, торгующих на троещинском рынке, ведь там у него каждый второй братишка, - и сделает с тобой то, что мы сделаем с ним, или — еще похуже. Так может продолжаться до бесконечности. Не убивать же его. Он, судя по твоим рассказам, не так прост, и кто-то — друзья, мигранты, барыги с рынка - за ним все-таки стоит. И эта история, которую тебе рассказала Оксана, о его бывшей сожительнице, которая выгнала его и поменяла ключ от входной двери, - как ее избили ночью какие-то черти, а у него само собой было алиби, - эта история о том, что он не так прост. И лучшее, что ты можешь, - поговорить с ним. Спокойно. По-мужски. Выдержи натиск и объясни, что Оксана — твоя девушка и лучше ему не доставать ее. Ну, а если не поймет, тогда уж и мы подключимся.
Дошло до того, что мать сказала уходи, и он начал крушить квартиру, оторвал дверцу шкафа, вытащил одежду, шубу Оксаны, платья матери, начал топтать все и рвать на куски. Посуда из серванта, сервиз и фарфоровые статуэтки, альбомы с семейными фотографиями, школьные принадлежности брата и ее, Оксаны, блокноты, мобильный, косметика, украшения, - все оказалось на полу. Он крушил и топтал все. Кричал, что если уйдет — заберет диван, телевизор, музыкальный центр, даже кошку, потому как все это куплено при нем и они ему должны, все они, вся их чертова семейка!
Он понимал, должна быть развязка, - и ее звонок, когда он был на собеседовании в торговой фирме, не был для него неожиданностью.
Уже на первом этаже — Оксана жила на третьем — он услышал визги и крик, и когда поднялся и открыл дверь — столкнулся лицом к лицу с таджиком.
А вот и женишок явился!
Оксана стояла за спиной отчима, вся в слезах. Бледная, осипшая мать — рядом. Младший брат в комнате.
Они орали друг на друга на лестничной клетке. Из-за соседской двери предупредили: сейчас вызовут полицию, убирайтесь отсюда, в другом месте отношения выясняйте!
До пустыря шли молча, скоро, шумно дыша.
Стали друг против друга, от лица до лица — сантиметров пять, и снова — в крик, потому что — как тут сдержаться?
- Ты свалишь и оставишь их в покое и вещи их — тоже оставишь!
- Че тебе еще оставить? Все, что я купил, я заберу!
- Это не ты покупал. Это не твое. Ты достал их. Ты просто урод конченый!
- Ха-ха-ха! Какой ты крутой. А, женишок!
- Оставь вещи и вали нахер!
- Да щас! Эти суки мне за все ответят! Бляди они и шлюхи! Ты этого еще не понял? Что Оксана твоя, что ее мамаша…
Он ударил таджика по лицу и тот, выдохнув от неожиданности, пошел на него и саданул ногою в пах.
Он упал в траву, прижимая ладони к ушибленному месту и стараясь не обращать внимание на боль. Таджик, тяжело переводя дыхание, позволил ему подняться.
Теперь они катались по траве и он несколько раз ударил таджика, точно и сильно, и тот — тоже бил его, и они дрались, дыша друг другу в лицо, и гнев стал уходить, и теперь они знали — им есть о чем поговорить.
Когда вернулись, таджик взял сумку, спустился на лестничную клетку между вторым и третьим этажами, обернулся и крикнул, что еще вернется и заберет все, что хотел, - диван, телевизор, музыкальный центр, даже кошку.
Он попросил, чтобы Оксана позвонила, если отчим вернется. И Оксана звонила ему, как и он ей, и несколько раз они встречались, но дело было не в таджике - он больше не появлялся, - их все еще тянуло друг к другу. Но после того случая, он знал - они уже не будут вместе.
О чем он все-таки написал?
V
ДЕВОЧКИ
Утром позвонил Толик. Глеб снова не вышел, его телефон отключен. Как-то так, сказал Толик. Нужно, чтобы вы с Владом поехали к Глебу и узнали, что и как, это не далеко, от Контрактовой площади минут двадцать на трамвае, Рыбальский остров, знаешь где это? Нет, сказал я, никогда там не был, - ну вот и побываешь, сказал Толик.
Договорились встретиться на Контрактовой. Влад, как всегда, прибыл без опозданий. Он ждал возле метро, курил, щурясь от яркого сентябрьского солнца, и когда увидел меня, выбросил окурок в урну, повернулся кругом и двинулся в сторону трамвайной остановки. Мы пожали руки в движении, он буркнул «привет» и ускорил шаг. Ясное дело — не в духе. Он бывал не в духе, особенно по утрам - размолвки с женой, проблемы на работе, осенняя хандра, приступы угрюмости, которые накипали и захлестывали Влада, сколько я его знаю, а последнее время — все чаще. Серая кепка, щербина между верхними резцами, сухой и напоминающий кулак подбородок, тесемка на шее с медальоном-хранилищем. Брюки из легкой ткани и белая в синюю и красную полоску рубашка.
Пробираясь сквозь толпу, мы обошли здание торгового центра и вышли на Верхний Вал.
Ехали в полупустом трамвае. Солнце било лучами в стекла. Влад сдвинул козырек и теперь его глаз не было видно, они прятались в тонкой и острой, словно лезвие, тени козырька. Он напоминал персонажа из какого-то фильма, бандитского или шпионского, возможно — сериала, возможно — даже нашего, про Одессу или другой бандитский город начала ХХ века. Конечно, я не сказал об этом Владу - он не любит такие вещи, он человек крайностей, и все, что связано с полутонами — не для него. Вначале, когда мы только познакомились, он кое-как скрывал эту свою мрачность и какую-то свирепую категоричность, - но теперь, когда он стал одним из нас, ему не было чего скрывать.
Трамвай переехал через мост. Обогнул завод - красную стену и две огромные, сужающиеся трубы, из которых черными буклями вываливался дым.
Звякнув и спотыкнувшись, трамвай остановился.
Девятиэтажка без балконов. Под окнами — проволока для сушки белья. Отяжелевшие от влаги тряпки раскачиваются ветром.
Второе парадное. Первый этаж. Вдавливаю кнопку звонка. Дребезжание, пронзительное и въедливое. Отпускаю кнопку и, подождав немного, снова звоню. Короче, говорит Влад и начинает бить в дверь кулаком. Удары разносятся эхом в тишине подъезда и замирают в углах верхнего этажа. Тихо, говорю я. Указываю пальцем на дверь.
Шарканье. Щелчок замка.
Бледно-серое лицо, выпуклые глаза, лысина в редкой сеточке волос, - Глеб медленно открывает дверь и впускает нас.
Длинный коридор, упирающийся в кухню, справа уборная, за ней дверь в комнату. Он идет туда, не говоря ни слова. В коридоре тесно и мы следуем за Глебом не разуваясь, мимо деревянной вешалки с парой курток и полкой для головных уборов. Несколько пар обуви: черные ботинки, измятые белые кроссовки и еще одни ботинки, ярко-синие, брезгливо отодвинутые и явно Глебу не принадлежащие.
В комнате он садиться на продавленный тряпичный диван, покрытый шерстяным клетчатым покрывалом. На табурете - бутылка водки, рюмка, блюдце с лимоном и ломтиками шоколада. Возле стены — коричневый шкаф со стеклянными дверцами и фрагментами сервиза на полках, чашечками, блюдцами, хрустальным штофом, вперемежку с керамическими фигурками в виде разноразмерных — от малой к большой — рыбок, задравших пучеглазые головы и разинувших рты.