Выходя на порог, я видел, как хозяйка подрезает ветки яблони или возится в цветочных клумбах. У нее сохранился чистый русскоязычный говор и какой-то неуловимый апломб, что выдавало столичную штучку и выделяло среди тех, с кем нам приходилось тут общаться. Глаза, хоть и уставшие, сохранили привлекательную резкость. Руки были испачканы землей, в которую она заталкивала саженцы цветов.
Приехав в очередное село, мы шли по отдельности, условившись встретиться во столько-то возле машины.
Ухоженные постройки чередовались с покосившимися, заброшенными домами, и чем дальше был центр села, тем больше было этих заброшенных домов.
В одном дворе, за плохоньким забором, я увидел молодую женщин, которая стирала белье в тазу на зеленом табурете. Она была в пурпурной кофте с закатанными рукавами. На длинной веревке сушилось белье, в том числе детские распашонки. Я обратился к ней через калитку, и она сказала, что калитка открыта и я могу зайти. Вода в тазу была темной, с белыми пузырями на поверхности. Женщина выпростала руки и вытерла пот со лба, проведя по нему предплечьем. Я спросил, сколько, если не секрет, она зарабатывает. И она сказала, что в селе нет никакой работы. Предприятия зарыты. Те, кому повезло, работают на фермеров, но таких единицы. Тут негде работать! А на что же вы живете? Она фыркнула: посмотрите, как мы живем, а у меня между прочим маленький ребенок, езжу в райцентр, убираю-стираю, какая работа есть — за ту и берусь. А муж? Ну, бывший? Не было у меня мужа! А если бы и были мы женаты, думаете он бы мне помог? Только и знает, что глушить самогонку целыми днями! Она предложила зайти в дом. Я должен увидеть, как она живет. Может, наш кандидат ей поможет? Через коридор — «не разувайтесь, все-равно буду убирать» - в кухню. Старая печь и газовый котел. Чугунная сковорода на подоконнике. Комната. За ней — еще одна, где спит ее сын. Она приоткрыла шторку, закрывающую дверной проем, и показала детскую кроватку. В этой же, ближней комнате стояли большая кровать с пирамидой подушек, коричневый сервант с выгнутыми ножками и обилием посуды за мутным стеклом, трюмо и выпуклый советский телевизор «Горизонт» на низкой деревянной подставке. Несколько желтоватых фотографий на стенах и красный, в кубиках узора по краям и каким-то мозаическим шаром посредине, ковер над кроватью. Вот так и живем, сказала она негромко, чтобы не разбудить сына. Ну что же, начал я, мы и наш кандидат сделаем все, чтобы как-то повлиять на эту ситуацию... Она безнадежно двинула плечами: если бы вы знали, сколько раз я это слышала! Каждые выборы — обещают, обещают, а толку никакого. И как послушаешь — самые-пресамые, а выборы пройдут — на прием не добьешься! Вот вы конкретно, чем можете помочь? Она требовательно посмотрела на меня. Ну, лично я… И я начал что-то бормотать о телефонной горячей линии: нужно позвонить, зарегистрировать обращение, я свяжусь с нашим кандидатом, а он — со своими знакомыми в администрации, и вот, у меня есть немного денег, так, от чистого сердца... Пока я стаскивал куртку, она расстегнула на мне ширинку и, проделав неуловимые манипуляции, освободилась вначале от джинсов, потом от кофты и трусиков. Нас обняли прохладно-скрипучие холмы деревенской постели. Ее левая грудь была чуть меньше правой, а внизу живота, прикрывая шрам от аппендицита, красовалась бледно-голубая татуировка в виде рыбки.
Через час я был возле машины. Влад спал в кабине. Ярик появился позже, с фингалом. Ввязался в драку с каким-то рыжим парнем, когда тот сказал что-то обидное про Толика.
Дома Ярик сразу пошел спать, и мы с Владом варили хинкали, и хинкали слиплись, и нам пришлось отдирать рыхлое тесто с плевочками фарша от горячих стенок кастрюли.
В воскресенье мы проводили агитацию возле рынка городка Н. Толик с Глебом привезли четыре пачки свежих, пахнущих типографской краской листовок, которые нужно было расклеить на столбах, заборах и досках объявлений.
Рынок был полон людьми. Они хлынули и хлынули, выходя из старых советских легковушек и семеня со стороны автовокзала. Из машин вытаскивались мешки с картошкой и буряками, ящики с помидорами и яблоками, ведра с черешней и клубникой, трехлитровые банки с малосольными огурцами и литровые с маринованными грибами и вареньем, пластиковые бочонки, начиненные квашеной капустой, связки золотистых луковиц и сушеной рыбы. Из багажников доносилось веселое похрюкиванье поросят и щебет цыплят. Мясные лавки струили насыщенно-маслянистый запах сала, вырезок, потрохов, обсмаленных тушек. Подслеповатые свиные головы висели на крюках, с ехидными улыбочками наблюдая за людьми, изучающими товар на прилавках.
Перед рынком стояла агитационная палатка. Кандидат — конкурент Толика, некто Голумбиевский. Внутри палатки — симпотная блондинка с уматовыми сиськами, Нила, восемнадцать лет. Эту информацию нам предоставил Ярик. Он ухитрился познакомиться с ней. Выяснил, что ее парень в армии и что на выборы в целом, и на кандидата Голумбиевского в частности Ниле глубоко насрать. Она живет со старой матерью и младшим братом, у нее годовалая дочь и нет высшего образования, так что любая работа сгодится.
С этого дня, каждый вечер, наскоро приготовив ужин, Ярик отчаливал к Ниле, возвращался не раньше полуночи, и утром, в шесть, его нужно было поливать водой из графина и стаскивать с кровати за ноги.
Мы с Владом оставались вдвоем и пили пиво, окруженные непроглядностью ночи и глушью провинциальных улиц.
Раньше Влад только вскользь упоминал о том, что отсидел за убийство, но теперь, хмелея и проникаясь ко мне доверием, рассказал во всех подробностях.
Он вернулся домой и понял, что в спальне — с женой — кто-то есть. Сидел на кухне, пока тот сам, ничего не подозревая, не вышел к нему. Влад бил его, голого, с нелепым пупастым животом и худыми ляжками, - бил молотком, и тот сел на пол, так и не попробовав защититься. Жена хотела удрать, но входная дверь была заперта, а ключ - у Влада в кармане, и он настиг ее в спальне, где она, ошалев от ужаса, пряталась за шторами. Он бил ее долго и не менее сильно, чем любовника, и шторы пропитались кровью. Но она выжила. Она оказалось живучей, гораздо более живучей, чем ее незадачливый ухажер. Потом даже приходила к Владу в СИЗО. Плакала. Просила прощения. Говорила, что будет ждать.
Он провел там двенадцать лет. Вначале — крытая тюрьма, одиночная камера, где, кажется, вот-вот сойдешь с ума, потом — лагерь строгого режима, где полегче и попроще.
Он помнил запах тюремной баланды, разваренной капусты в тусклом бульоне, - запах, который разносится по коридору, как только появляется раздатчик с тележкой, - запах, который проникает сквозь щели кормушек и от которого хочется блевать, даже если три дня ничего не ел и кишки сводит от голода. А еще, сказал он, я помню карцер, крохотную комнатку, где нары поднимают в шесть, а опускают в десять, и весь день на ногах - бетонный пол холодный, как лед, и посидев на нем минуту, можно отморозить себе все что угодно. Ледяная коробка, с кривыми, нацарапанными черенками и иглами, исполненными отчаяния и цинизма надписями на стенах, с вонючей дырой параши, где нет даже бумаги, и нужно подтираться пальцем, а потом мыть руку под струйкой воды, и то, если вода есть. В такой дыре даже крыса может стать другом. Проберется, сядет в углу, такая же одинокая, съеженная, и ты обязательно поделишься с ней хлебом, куском сухаря, обязательно заговоришь, обязательно улыбнешься. А еще… Что еще вспомнить? Как избивает охрана. Дубинками по ягодицам, пока те не почернеют, не начнут гнить. Подвешивают за стянутые ремнем руки к крюку на цепи в ремонтном боксе и секут плетью, сработанной из деревянной рукояти и кожаных лент с саморезами на концах. Спина разлохмачивается в кровь! Но самая страшная боль — когда один держит за ноги, а второй лупит дубинкой по пяткам. Больнее этого Влад ничего не испытывал. А еще - была у мусоров такая фишка - избивать под музыку. «Продиджи», «Металлика», «Эйси Диси», «Рамштайн». Часами так могли, пока зек не отключится, потом — нашатырь, капельница, и когда вернется в сознание - по-новой.
Как-то Ярик вернулся со свиданки раньше обычного. Он был бледен и улыбался своим большим неряшливым ртом. У него были огромные уши, водянистые глаза и плоский нос, и улыбаясь, он выглядел глупее, чем был на самом деле, хотя умом, конечно, и так не блистал. От него пахло чем-то дымно-сладковатым. Я знал, на соседней улице, в норе под песчаной насыпью Ярик прячет бульбулятор. Он раздобыл где-то коноплю-дичку, высушил, разложив на окне, и по ночам запускал в легкие терпкий, скребущий дым, после которого слезились глаза, а на лице появлялась эта его кривая, уебищная улыбка. Скорей всего, срабатывало самовнушение, - какой эффект может быть от дички, соскубленной на окраине села, невыдержанной и сыроватой? Если и росло здесь что-то приличное, местная шпана давно все посрывала. Но Ярику, за неимением лучшего, и этого было достаточно.