- А Глеб? А Влад? Что с ними?
- Ах, да…
Когда менты начали ломиться, рабочий крикнул: шухер, пацаны, нас окружают! Глеб открыл дверь, мертвенно-бледный и спокойный. Просторным жестом пригласил рабочего в кабинет. За столом сидел Влад. Нет. Не сидел. Полулежал. Голова покоилась на сложенных, точно у прилежного школьника, руках. Могло показаться, что Влад спит. Но нифига он не спал. Трепеща от ужаса, рабочий обошел стол. Между лопаток Влада торчала длинная деревянная указка. Эту указку рабочий хорошо помнил - собирая водителей в кабинете, директор депо устанавливал белый экран, включал проектор и показывал на карте новые маршруты. В руках у директора в этот момент была именно эта указка! Под креслом расплылась лужа крови. Влад будто дремал, спрятав лицо в руках, и указка, словно какой-то ледоруб или рычаг переключения скоростей, торчала из его спины. На этом связь с рабочим оборвалась. Дозвониться ему теперь было невозможно.
День гнал к финишу.
На депо наваливался вечер.
Толик взобрался на трамвай. Часть рабочих разбрелась по территории, часть — пряталась в боксах, часть — дремала в трамвае, но на призыв Толика откликнулись все.
- Друзья! - воскликнул Толик. - Мы сделали все, что могли! Завтра — решающая схватка! Мы были честны с вами. Наше дело правое! Ваши товарищи из Шевченковского депо не выдержали натиск и теперь, скорей всего, в руках мусоров! Многих из вас ждет та же участь, знайте об этом! Бунт всегда вязнет в крови, либо тех, кто его развязал, либо тех, кто его подавил! А чаще всего — и тех и других вместе! Наш товарищ погиб. Его убил другой наш товарищ... Впрочем, это не важно. Еще один наш товарищ лежит в боксах с проломленной головой. Но это тоже к делу не относится… Жертвы революций всегда сумбурны! Пока не поздно, вы можете отказаться. Вы можете отречься от нас. Еще есть время. Вы еще можете спастись!
Тяжелый шум - негодования и ярости, - разлился над толпой: мы с вами, пацаны, мы с вами до конца!
Толик сглотнул. Его взгляд прояснился. Ветер трепал темно-русые локоны.
- Завтра мы продолжим борьбу за наше правое дело! Если, конечно, вы не против!
Толпа загудела: мы только за, мы не отступим!
Толик откашлялся и продолжил крепнущим голосом:
- Друзья! Я не ошибся в вас! Я знал, что наши воля и помыслы едины! Да здравствует рабочий класс! Да здравствует социальная справедливость! Да здравствует революция!
Рабочие окатили его восторженным ревом.
В толпе мелькали знакомые лица: горбун, толстушка в берете, паренек в шапке «Рибок», сухопарый, кондукторша с пропитой улыбкой, пятидесятилетняя размалеванная блондинка, сумрачный Барчишин, - и все, все они объединись в одно, голоса сплелись в единый рев, ладони алели от хлопков, глаза сверкали безумно-яростным огнем бунта!
Толику помогли спуститься. Он словно постарел лет на пять. Он поднял ворот пальто и втянул голову. Он был похож на ворона. Капли дождя секли бледное, как из мрамора высеченное лицо. Ветер вздымал жидкие волосы, закидывая назад или сбрасывая на темные уставшие глаза.
Рабочие обступили его. Каждый хотел похлопать Толика по плечу или пожать ему руку.
VIII
ТАЙНА ПОДПОЛКОВНИКА
Вспомнил знакомую проститутку. Она объездила полмира и переспала с сотнями мужчин. В постели — никаких табу. Чувства стыда и брезгливости атрофированы. За деньги, думаю, она могла бы переспать с собственным сыном, если бы он у нее был.
В двенадцатилетнем возрасте ее совратил старший брат, который теперь, обзаведясь семьей и отгрохав двухэтажный особняк в Конче-Заспе, знать ее не хочет. Грязная слава прилепилась к ней еще в школе, и брат уже тогда, вместе с матерью, называл ее шлюхой и позором семьи.
Восемнадцатилетняя, она поехала в Турцию. Работала в стрип-клубе, демонстрируя свое безупречное, словно созданное для секса тело и ублажая клиентов в приват-комнатах. Занималась консумацией. Работала в эскорте.
У нее был талант. Несомненный талант.
Искусная, страстная, чувственная, бесстыжая, порочная, и… богобоязненная!
Ее страница в фейсбуке пестрила иконками, которые обновлялись на всякий, даже самый малоизвестный православный праздник. Кроме этих иконок и пары вполне благообразных фотографий на странице больше ничего не было.
Влекущая улыбка сходила с ее лица и глаза, красивые бирюзовые глаза отважной шлюхи отливали беззащитной серьезностью, стоило только заговорить о церкви и вере в Бога. Она просила оставить эту тему - тут она не может позволить себе ни привычных ужимок, ни кокетства, ни иронии.
«Я хожу в церковь каждое воскресение. Я молю Бога помочь мне, и Он слышит мои молитвы! А однажды после исповеди батюшка попросил мой номер телефона...».
Она никогда не пыталась уйти из борделей. Она осознавала свою силу и верила, что проституция — ее призвание.
Она не питала иллюзий, не пыталась разжалобить и не строила несбыточных планов. Ее будущее — как и ее прошлое, как и ее настоящее — было здесь. В ванной, заставленной антисептиками и смазками, кремами и ополаскивателями для рта. В верхнем ящичке прикроватной тумбочки, забитом презервативами, которые бесплатно привозились волонтерами. В шкафу, где хранились страпоны и фаллоимитаторы, эротическое белье, костюмы из латекса, маски, плетки и прочие жутковато-интимные аксессуары и приспособления. Здесь, в этой квартире, которую она снимала посуточно и в которую тянулись вереницы изошедших спермой мужчин, была ее жизнь. И противоречия, сомнения, поскуливания совести — оставались противоречиями, сомнениями и поскуливаниями. А жизнь — оставалась жизнью.
Начало пятого.
Сутки назад я пришел к нему, и он открыл дверь, и я рассказал о ментах и заварушке в депо.
И вот — прошли сутки. Пал Степаныч раза два ходил блевать, сербал кофе, и снова наливал, коньяк или виски, доставая новую бутылку из шкафа.
Солнечные брызги на лакированном дереве. Обтершийся паркет с проседающими половицами. Пластинка закончила свой ход, игла вернулась на место. Далекий шип динамиков. Курчавый подбородок Пал Степаныча в молочно-горьком дыму.
- Если бы меня не научили тогда, как их — с носака или в рыло, - так бы ничего и не понял. Плоские морды, вдавленные носы. Губы цвета тухлого мяса. Хитрые, как зверьки. Потомки каторжан. Дети ссыльных.
- Где это было, Пал Степаныч?
- ЗабВо. Забайкальский военный округ. Сорок лет назад. Я туда прибыл лейтенантом, сразу после училища. Зашел в казарму, смотрю — дневальный на тумбочке. Я в парадке, а он — ноль внимания. «Почему не даешь команду, не видишь — офицер в казарме!» - и с ноги в грудину! Засуетились, посыпались с коек, построились кое-как. «Я прибыл сюда не хуи пинать, а чтоб из вас, салаги, людей сделать!» Сержант Мацекаев — борзый, сучонок - выдвигается из строя: «Мне бы с вами поговорить, товарищ лейтенант…». - «Не мне бы с вами, а разрешите обратиться, чучело ты необтесанное!». - «Разрешите обратиться, товарищ лейтенант». - «Вот. Уже лучше. Идем-ка покажешь казарму, сержант!»
Чертей этих оставил без команды «вольно», а сам — с Мецекаевым по казарме. Вижу — сортир приоткрыт, а Мецекаев: давайте, мол, дальше, тут не убрано… «Не, не, не, ты мне сержант баки не заколачивай, идем, глянем, что у тебя в параше творится! Может — грязь там? Может — твои орлы все там обдрыстали?» Заходим. Вонь от дыма, окно открыто, а выветриться не успел, и на полу - ведро с водой и бутылка. «Товарищ, лейтенант, можно вас попросить… Не говорите комбату… Больше не повторится…». «Можно — Машку за ляжку, телегу с разбегу и козу на возу! Сержант, еб твою мать, ты совсем охуел? Ты тут с бойцами бульбулятор дуешь и предлагаешь мне, офицеру, это скрыть?» «Товарищ, лейтенант…». «Ах ты скатина тупая!» И по зубам ему! Он за перегородку между сортирными дырами схватился, но на ногах устоял. Крепкий. Коренастый. Не хотел бы я с таким один на один в темной подворотне. Но тут - иначе нельзя. Дашь слабину — пиздец будет лютый. «Ну че, сержант, еще вопросы имеются?» - «Никак нет».