- Сколько ты там пробыл, Пал Степаныч?
- Четыре года. До капитана дослужился.
- И че там за контингент?
- Якуты и буряты, вот и весь контингент. Были кавказцы. Были славяне, украинцы, белорусы, русские. Но больше всего — этих. Узкоглазых. Потомственные уголовники. Отцы и деды вкалывали на шахтах и рудниках, а у детей — моих подопечных — остались их ухватки зоновские. Попотеть пришлось, чтобы людей из них сделать.
Человеколюбие, по мнению Пал Степаныча, должно распространяться на всех людей, - но не все двуногие таковыми являются. На то есть армия. Она берет тебя таким, как есть, и делает из тебя того, кем ты должен быть.
Этим армия отличается от профсоюза, подумал я, - профсоюз примет тебя любого и не будет пытаться перевоспитать. Но армия дает хоть какие-то гарантии и хоть какую-то стабильность, профсоюз же — ничего такого тебе не дает. Профсоюз может защитить твои права, но сам по себе не гарантирует ни денег, ни льгот.
Есть, впрочем, еще и третий вид организации — бизнес. Тебя берут таким, каков есть, и готовы терпеть таким, каков есть, - но если ты перестал приносить прибыль, будь ты хоть самым лучшим, самым порядочным и дисциплинированным человеком на свете, - тебя вышвырнут за борт.
В ЗабВо Пал Степаныч познакомился с будущей женой, поварихой Ларисой Полежайко.
Их первый секс — в армейской столовой, на железном столе, возле кастрюли с перловым супом с выведенным синей краской инвентарным номером.
Кастрюля закачалась, двигаясь к краю, и грохнулась на пол. Суп украсил плитку мутными разводами. Солдатики чистили картошку в подсобке. Один высунул было лысую голову, но тут же спрятал обратно.
Но почему — Лариса, тучная тридцатипятилетняя повариха с реденькими усиками на верхней губе?
Безбабье, вот почему! Военный городок — это бордель в миниатюре, но все бабы здесь — заняты!
- Я трахал Гальку, жену капитана Корнеева, и Люську, жену полковника Ярового. Пробирался к одной на третий, к другой на пятый, пока мужья были на учениях или в штабе округа.
Галька была чернявой, с мушкой у левой ключицы, и сиськи у ней были тверды и невелики, как у нерожавшей. Она показывала старинную казацкую саблю, которую какой-то ветеран подарил ее мужу. Варила чай из степных трав и ягод. Любила сесть в кровати по-турецки и посербывать из пиалы, и подносила пиалу к моим губам, и напаивала меня этим пахучим сладким отваром.
Когда муженек, редкоусый капитан Корнеев, узнал об измене, - он расковырял Гальке живот той самой саблей и, как говорил начмед, не только живот, но и все, что ниже. Даже истекая кровью, она не выдала меня. Ее выходили. Отправили в Казань к матери. А его… Не знаю… Вроде как был суд, но у него связи, и то ли оправдали, то ли получил условку.
Жены изменяли направо и налево. Ну и мужья, конечно. Офицерские собрания и товарищеские суды — обычная практика. Бабы - с фингалами и раздувшимися лицами ходят. Офицеры — злые, волком смотрят, угадывают, кто из новоприбывших молодых лейтенантов их женушек оприходовал.
Люська не сильно-то и пострадала, когда ее полковник, окладистый, седовласый, с ямочкой на подбородке, обо всем узнал. Покричал, замахнулся на нее, но бить на стал, пошел на кухню, выпил залпом стакан водки и заплакал, как ребенок. Она и раньше налево ходила. Белые волосы рассыпались по плечам, а под цветистым халатиком дышала и вздрагивала сдобная, с брызгами веснушек у основания шеи и на ягодицах, плоть.
А с Лариской - потому что стабильность. Человеку нужна стабильность. И пара нужна. И свой угол. С чужими женами не то. Чужие жены — приключение, авантюра, а своя — крепкий семейный уклад. Она еще и залетела. Я и не отпирался. Убеждения у меня на тот момент были такие: если баба понесла — женись! Так меня воспитали. А она — мертвого родила. Сына. Я его даже не видел. Сразу в морг отнесли. Сожгли в крематории при местной больнице.
Большие зеркальные озера — вот и вся тамошняя красота. Кусты боярышника, шиповника и таволги клубятся в степи щетиной вокруг линялых проплешин. Скупой и ровный пейзаж уносится в горизонт, и там, на краю — встает холодное красное солнце.
Пустынность. Холод. Снег разносится ветром, не успевая осесть, лечь настом на промерзшую землю.
В далекой тайге стреляют оленей, лосей, медведей. Оленье мясо в большом ходу. Нежирное, питательное, красное. И рыбы навалом. На рынок выберешься в выходной день — местные в тулупах, варежки из дубленой кожи, головы спрятаны в войлочных копюшонах, мелкие темные глазки, бегающие, как у зверьков, так и пилят, в сердце заглянуть пытаются. Торгуют. Зазывают, осклабив цинготные рты.
Что такое армейская жратва? Бигус — навар из квашенной капусты, клейкий, вонючий, две банки тушенки на котел, - это на первое. Слипшаяся комьями и без всякого вкуса перловка или картофель, перемороженный, не весть сколько в мешках пролежавший, - на второе. Бывали макароны по-флотски, но мяса там с гулькин нос. Котлеты: перекрученный хлеб с вкраплениями фарша. Рыба: килька в томате или камбала, жаренная на прогорклом масле. Шайбочка сливочного масла, чтоб на булку намазать. Сгущенка - вот где душу отвести можно. Сгуха! Кусок хлеба ею польешь — что за лакомство!
От такой жратвы — язва и гастрит обеспечены. Так что, если свободный день - на рынок. Там у меня знакомый появился, Арылхан. Я у него налимов брал. Ловко он их топориком половинил! Лариска в сухарях обжаривала, уху варила, фаршировала, тушила с картошкой и грибами.
Он задерживался в казарме до двух ночи. Выпивал с дежурными офицерами и следил, чтобы его подопечные ничего не выкинули. Он должен был найти подход и к якуту и к чечену, и к буряту и к русскому. Но больше всего — этих, узкоглазых. Нет, говорит, между ними никакой солидарности. Что якут, что бурят, - и религия одна, и живут бок о бок, а грызутся, как собаки, и если ты бурята якутом назовешь, или наоборот, - обижаются. Хочешь пристыдить якута — унизь перед бурятом, а лучше — поставь вместе выполнять работу, картошку чистить или масла в боевую машину залить, и пусть тот, кого хочешь наказать, будет в подчинении у своего полубрата, - увидишь, станет как шелковый!
Ночью - в «ленинской комнате» - пил водку с капитаном Еромолаевым и старшим лейтенантом Глухих. Бюсты Александра Невского и Жукова по бокам зеленой доски смотрели не так, как днем, слепо и безжизненно, — прояснялись, словно глубинная жизнь просыпалась в них. Несколько алых вымпелов с профилем лысого вождя, два ряда марксистско-ленинской литературы, карта необъятной родины на стене, - вот и вся обстановка этой святая святых замполитов.
Он делился своими горестями с товарищами. Нервы, казалось, настолько уже напряглись, еще немного — лопнут, как ржавые струны пылившейся в углу гитары.
Но офицеры стояли на своем: не давай им спуску! Изучай психологию! Куда солдата не целуй — везде жопа!
Он возвращался в общагу ночью и знал, утром — в шесть — снова должен быть в казарме.
Ложился под одеяло, прислоняясь к мягкому телу жены. Это его согревало. Немного — но согревало. Ведь человек так устроен — не должен быть один, и даже если просто коснуться того, кто тебе близок, со многим можно справиться.
В окнах совсем посветлело.
Пал Степаныч откашливается, ерзает в кресле и негромко порыгивает, всколыхнувшись от дремы. Осоловело взглядывает на меня, словно пытаясь вспомнить — кто я и что тут делаю? Опускает голову, оттопыривает нижнюю губу:
- Не тянет, вижу, тебя домой, Даня...
И правда. Не тянет.
А что дома?
Гостинка-девятиэтажка. Живу на последнем. И что ни день — шум, голоса в коридоре. Соседка из квартиры напротив, высохшая тетка под пятьдесят с мерзким и пронзительным, как судейский свисток, голоском, толкает димедрол торчкам, что у нее под дверью, как нищие, скребутся: Наташа… Наташа… это я… очень надо…