Посредине возвышался чум - жилище из оленьих шкур с конусообразным верхом, где сходились пучком деревянные жерди, на которых держались шкуры. Ни окон, ни других отверстий. Только подойдя вплотную, можно было заметить короткую, более светлую, чем остальные, шкуру, прикрывающую вход.
На земле у входа лежали два округлых камня. Арылхан поднял камни и трижды цокнул один о другой.
«Хозяева! Есть кто?»
Из-под вздыбившейся шкуры, как из капюшона, показалось сухенькое, морщинистое, востроносое старушечье лицо. Тонкий пробор разделял стянутые в две косицы пепельно-темные волосы.
Старуха деловито оглядела их и качнула головой, приглашая войти.
Внутри было жарко и багряно-сумрачно. Жар исходил от огня, что потрескивал в центре чума, обнимая и облизывая закопченные бока кипящего, подвешенного к стальному пруту, закрепленному на двух воткнутых в землю развилинах, котелка. Пламя плясало вокруг котелка, выплевывая шелуху тлеющей золы.
Старуха обошла огонь и уселась на лежанку, что располагалась у дальней стены. Неряшливый ворох из шкур, одежды и белья, разбросанных на лежанке, сообщал о неспокойном сне старухи и ее недавнем пробуждении. Приход путников, судя по всему, разбудил ее.
Старуха повелительно ткнула перед собой кривым узловатым пальцем, указывая на лавку, что находилась справа от двери, за спиной путников. Смяв меховые шапки, сели. Арылхан закинул под лавку мешок. Там же, под лавкой, свернулась Найда.
Их и старуху разделяло не более восьми шагов.
Слева от старухи была еще одна лежанка, прямо за очагом, гости не сразу заметили ее. Огромная, местами свалявшаяся и линялая медвежья шкура полностью скрывала лежащего. Он свернулся на боку лицом к стене, был недвижим и усталость его была столь откровенна и велика, что проглядывала даже сквозь этот космато-бурый покров.
Похлебка в котле закипала. Массивная трубчатая кость высунулась из бурлящей жижи.
Старуха попробовала бульон на вкус, черпнув деревянной ложкой. Длинный балахон с узорчатой каймой на раструбе качался колоколом. Только и видно было из-под него, что костлявые щиколотки и чумазые ступни.
Старуха принюхивается к бульону, отсербывает и возвращается на лежанку.
Кисловато-сладкий дух струится из бурлящего котла.
Человек под медвежьей шкурой неподвижен.
Спустя какое-то время старуха повторяет свои действия: спрыгивает с лежанки, пробует похлебку. Ее глазки удовлетворенно взблескивают и сужаются — похлебка готова! В сухих пальцах оказывается эмалевая миска. Ложка ныряет до самого дна, выгребая гущу, зеленоватую, ароматную, разномастную, что вместе с бульоном наваливается в миску.
Старуха ставит миску на лавку между гостями. Ложку кладет ковшиком на край.
Первым похлебку пробует Арылхан. Он держит горячую миску снизу, натянув рукав свитера на ладонь. Глотает несколько ложек бульона. Передает капитану.
Капитан тоже прихлебывает бульон, но Арылхан настойчиво тычет пальцем: бери с самого дна! И капитан зачерпывает гущу - смесь из разваренной травы, волокон оленьего мяса, ломтиков овощей и располовиненных грибов.
Старуха пристально следит за ними.
Капитан чувствует, помимо привычного грибного вкуса, какую-то горьковатость, что-то болотистое, землистое, тухловатое, вызывающее онемелость на кончике языка. Пережевывает гущу, отхлебывает бульон.
Старуха удовлетворенно забирает пустую миску, возвращается на лежанку.
Прелый тухловато-горький вкус сохраняется во рту, равно как и онемелость на кончике языка.
Взгляд капитана яснеет, сердце успокаивается.
Он осматривает чум: сундук в дальнем левом углу, разделенный вертикальными стальными полосами на три одиноразмерных секции, в центре каждой — золотистая фигура какого-то животного; за лежанкой старухи — занавеска, прикрывающая отхожее место; на стене рядом с лавкой, на крючках из кости — сковородка, кастрюля, миски, пара кружек, несколько деревянных кухонных приборов. Вверху чума — там, где скрещиваются шесты - отверстие, в которое уходит, вытягиваясь и серебрясь, дым, переплетенный с паром бурлящей похлебки.
Найда дремлет под лавкой.
Густой и жирный пот выступил на лице.
В глазах старухи — черные искорки озорства и удовлетворения.
Медвежья шкура зашевелилась. Из-под нее высовывается тощая пятка. Человек поворачивается на другой бок, выпрастывает жилистые ладони с желтоватыми пальцами, затем — заспанное, костистое, жидкобородое лицо. Откинув шкуру, встает с лежанки. Кряхтит и почесывается. Открывает крышку сундука и шарит внутри. Играет побрякушками в руках — круглой тесемкой с серебряными фигурками буйвола, медведя, оленя, кабана, орла и волка. Волосы заплетены в косицы, как и у старухи, но его косицы — тоньше, и основательней изъедены сединой. Надевает тесемку на шею и продолжает искать что-то в сундуке. Ни одного взгляда в строну гостей - их словно нет для него.
Огонь разгорается, охлестывая закоптелые стенки котелка. Крупные пузыри поднимаются со дна и лопаются на поверхности. Мягкая белая пена покрыла ворох разварившихся трав, облепила криво торчащую кость. Пар выплескивается из котелка медленно и неустанно, уходит в отверстие в макушке чума и развеивается в тайге.
Шаман — его рыхлый клювоподобный нос словно вынюхивает содержимое сундука - вытаскивает кожаный шлем с ветвистыми оленьими рогами, водружает на голову, закрепляет, затягивая на затылке ремешки.
Старуха принимается бормотать что-то заунывное, напевное, монотонное, нутряное. Закрыв глаза, раскачивается из стороны в сторону на лежанке.
Туловище шамана обнажено, кости острятся под кожей, безволосая грудь с застарелыми шрамами украшена серебряными фигурками животных на тесьме. Ноги обтянуты черными штанами, подпоясанными тисненым кушаком. Справа на кушаке ножны из бычьей кожи, увенчанные костяной рукояткой кинжала.
Снова оказавшись возле гостей, старуха вытаскивает из-под лавки принесенный ими мешок, относит к огню, вытаскивает из-под лежанки три тонкие жерди, втыкает по периметру огня треугольником и, вытряхнув телячьи головы из мешка, насаживает их на жерди. Запрыгивает на лежанку, закрывает глаза и продолжает раскачиваться, бормоча свою песнь-молитву.
Шаман стоит возле костра, полуголый, в черных штанах и с ветвисто-рогатым шлемом на голове, и в одной руке его бубен, а другая сжимает колотушку, еловую палочку с набалдашником на конце.
Между шаманом и гостями - бесноватые и судорожные языки пламени, что срывают шамана до пояса и ярко освящают сухое, в клочьях бороды, по-старчески морщинистое и вместе с тем исполненное сейчас, когда он держит в руках бубен и колотушку, а над головой его высятся нелепо-устрашающие рога священного животного, какой-то первобытной силы и решимости лицо.
Куда делся чахлый старик, еще полчаса назад оцепенело лежащий под медвежьей шкурой?
Капитан сворачивает шинель на скамье, между собой и Арылханом.
Жирный пот катится по лбу и жжет глаза.
БАХ!
Удар бубна.
Руки шамана разбросаны, как у распятого, одна с бубном, другая с колотушкой, голова запрокинута, глаза закатились, губы сложились в рваную щель. Напевное бормотание, рвущееся из его рта и диссонирующее с бормотанием старухи, каким-то образом выравнивается и теперь оба голоса тянут одно, один мотив, одну диковатую навязчивую песнь.
Замолкнув на мгновение, шаман открывает рот шире, вена на горле вздувается, из груди вылетает крик, хриплый и утробный, крик птицы или животного, но точно — не человека. Руки взмывают вверх. Колотушка лупит в бубен.
БАХ!
Еще один удар.
Еще один.
Еще один.
Еще один.
Шаман ловит ритм. Продолжает пение. Размахивает колотушкой, соединяя звуки бубна и голоса. Вздымая колени, ударяя пятками о землю, начинает свой танец. Идет вокруг костра производя странные, конвульсивные движения. Мотает головой, бьет ногами землю, подпрыгивает, замирает, крутится волчком, выгибается дугой, разбрасывает руки и яростно сводит их, выбивая из бубна ритм.