Дым от огня заволакивает чум.
Старуха голосит и раскачивается из стороны в сторону.
Густой и тяжелый запах варева, бурлящего в котелке.
Шаман проворно лавирует между обращенными к огню телячьими головами, и как ни беспорядочна его пляска, ни разу не задевает их.
Он бьется в танце и колотит в бубен, то стонет, то ревет, кричит то птицей, то зверем, он замирает, он падает, он распластывается у огня.
Огонь охватил его, огонь охватил весь чум, огонь охватил весь мир, шаман возносится, идет по девяти ножам, впившимся в березовый ствол, дерево натянуто, как тетива, шаман идет в храм Бай-Ульгеня, где у входа его встречает огромный белый пес с шипами на ошейнике, и пес покорно складывает голову на лапы, позволяя шаману пройти, дом Бай-Ульгеня тонет в облаках, а сверху — синева, в ней кружат белые птицы, дом Бай-Ульгеня высок и бесподобен, шамана встречают семь старух, сидят кругом, беззубые, насмешливые, спрашивают, кто и откуда он, и он ответствует, ясно и честно, не теряя достоинства, он должен вывести душу, которая заблудилась, старухи спрашивают, как долог был его путь, он говорит, что был везде, был у Эрлик-Хана, в преисподней, был в центре мира, был среди мертвых и среди живых, охотился вместе с волками, тиграми, кабанами, медведями, летал вместе с ястребами, соколами и орлами, сражался с вражьей силой, был повержен, растерзан на куски дикими зверями и злыми людьми, он знает, как пахнут мертвые и как жестоки могут быть живые, он видел, как отец вспарывает живот сыну и как сын выкалывает глаза отцу, он видел женщину, утопившую собственных детей, и мужчину, совокупляющегося с собственной матерью, он видел страдания мужей, утративших своих жен, и жен, которые омывали слезами тела павших на войне мужчин, он шел по мосту протяженностью в бесконечность и не шире волоса, он ел горячие угли и бил тело ножом, он научился языку птиц и диких зверей, он летел по девяти небесам, обросший соснами, изрытый оврагами, обернутый цепями гор, пылающий огнем и наполненный водой семи океанов, он нес на себе весь мир, всю боль и все страдания мира, он испытал болезнь, его тело обросло язвами, его поры кровоточили, его кишки закручивались, как змеи, его члены были изломаны, его внутренности точили черви, а в черепе ползали муравьи, он испытал все это и исцелился, и теперь он — здесь, у ворот Бай-Ульгеня, чтобы вывести заблудшую душу, он принес телячьи головы, он принес свою песню, он принес свой бубен и свой нож, он — здесь, и он хочет, чтобы ему позволили войти!
Тяжесть в желудке и горечь во рту.
Мясо бурлит в котелке вместе с грибами, овощами, листьями и травами.
Пламя, как шальное, облизывает котелок.
Стены чума оплыли и раздвинулись.
Вокруг простирается степь. По ней летят всадники, припавшие к шеям лошадей. Всадники весело гикают и хлещут лошадей нагайками. За ними, длинным туманным шлейфом, встает земля. Ветер распластал узорчатые плащи, треплет мех шапок, вытягивает лошадиные хвосты, швыряет степную пыль в жесткие монголоидные лица. Барабанная дробь копыт сотрясает землю. Степь неоглядна. Свет ослепителен.
Сердце капитана колотится
Он увидел шамана, стоящего на коленях и загребающего руками угли. Шаман заталкивал угли в рот. Угли алели и дымились, но не оставляли ожогов ни на ладонях, ни на губах. Бубен и колотушка валялись на земле. Шаман выпрямился и впервые взглянул на капитана. Оловянный блеск глаз на вымазанном сажей лице. Мышцы напряженно перекатываются под кожей. Одного слова, одного жеста шамана хватило бы, чтобы капитан полностью покорился ему.
В огне росло обнаженное тело, призрачное и белое. Руки обнимают себя, пальчики по-паучьи бегут по плечам и шее, голова слегка наклонилась, свесив длинные и мягкие пряди белых волос. Удивительная женщина. Капитан никогда не встречал здесь таких. Пламя охватывало ее, а она стояла неподвижно, прикрывая локтями грудь, склонив голову и — как ему показалось — улыбаясь, сонно и ласково улыбаясь ему.
Капитан попытался оторвать ноги от земли, но они словно окаменели. С мольбой воззрился на шамана, но шаман больше не смотрел на него.
Капитан скатился с лавки и уткнулся коленями в землю. Похлебка хлынула к горлу. Капитана рвало, как пса, обожравшегося костей. Он стоял на коленях и не находил сил, чтобы подняться. Склонившись над лужей блевотины, он волей-неволей разглядывал ее: зеленоватая слизь, дольки моркови и кубики картофеля, половинки грибов, волоконца мяса. Кисло-колючий аромат желудочного сока. Он увидел дома и улочки. Зеленая слизь была кустами, кусочки еды — домами и сараями. Проталины в рвотной массе — улицами, площадками и пустырями. На заборе, возле почтового ящика с жестяным козырьком, дремала кошка. Лязгая цепью, носился дворовой пес. Стайка гусей семенила мимо забора и мальчик в коротких штанишках погонял гусей прутиком. Гуси скрипуче гоготали и вытягивали шеи. Куст малины перевалился через забор. Затянутое паутиной оконце уборной и потертый коробок спичек на подоконнике. Деловито разгребающие навоз куры, суетливые наседки и осанистый петух - налитый кровью гребень, мощный клюв, колючие, словно иглы, шпоры. Пчелы снуют над кадушкой, подползают по отвесной стенке к воде, складывают крылышки и пьют. Он видит мальчика, приникшего к отверстию в обшивке летнего душа, рядом с кладкой дров под черепичным навесом. Внутри, под теплыми, нагретыми июльским солнцем струями моется женщина — любовница его отца. Мочалка обегает шею, оставляет пенистые росчерки на крупной груди, захватывает живот, юркает подмышками, замедляется, спускаясь к жестким, слипшимся от пены волосам ниже живота, исчезает между ягодицами, в то время как другая рука ныряет между ног, движется, ласкает и вымывает. Глаза женщины сомкнуты под мыльной пеной. А он - стоит там, затаив дыхание, и не может думать ни о чем другом, кроме нее.
Шаман вознес руки с кинжалом. Резко согнулся и вонзил кинжал в живот. Капли крови посыпались из раны. Шаман выдернул кинжал, занес над собой и снова вонзил. Свернулся, как улитка, истекая кровью.
Голова капитана отяжелела.
Он провалился в сон.
Они проспали весь день на полу возле лавки. Огонь едва-едва вздрагивал на бледнеющих углях. Котелка над углями не было.
Их разбудила старуха.
Шаман лежал на своей лежанке, укрытый медвежьей шкурой, - как и прошлой ночью, неподвижно и тихо.
Найда грызла проваренную до мраморного налета трубчатую кость.
Арылхан поднялся, опираясь на лавку, и запустил руку в непослушный рукав бушлата. Капитан тоже поднялся. Нашел — тут же, на лавке - свою шинель и обернулся ею.
Старуха стояла перед ними, скрестив на груди руки. Тонкие косички, крохотное личико и напряженная энергия, что скрывалась за колоколообразным балахоном и посверкивала во взгляде, делали ее странно похожей на преждевременно состарившуюся девочку.
Зыбкий вечерний свет вливался в четыре небольших квадратных отверстия, проделанных в стенках чума. Ночью отверстия были затянуты кусками шкур, сейчас – скатанными и закрепленными петельками.
Арылхан легонько поклонился и сказал что-то старухе. Та ничего не ответила. И только глаза ее, возможно, выразили какую-то сдержанную, проницательную благосклонность.
Они шли той же тропой, что и прошлой ночью. Найда покорно трусила у ног Арылхана.
Начало светать.
Лучи падали сквозь ветвистую хвойную крышу тайги тонкими нитями. Капли янтарной смолы застыли на рыхлой коре. Из сумрака выступали высокие, как курганы, муравейники. Брызги клюквы и волчьей ягоды наливались сочным рубиновым цветом.
Где-то крикнула невидимая птица.
Солнце, выглянувшее багряным пузом из-за сосен, неотступно преследовало их, и, как не извивалась тропа, всегда было позади и чуть справа, карабкаясь в зенит.
В разливающемся утреннем свете лес терял свою таинственность.
Арылхан остановился возле расколотого молнией сухого дерева и ткнул пальцем в присыпанный еловыми иглами пригорок. В отсыревшей хвое — полукругом, от малого к большому - расположилась стайка мухоморов.