Капитан оставался в комнате. Года четыре назад, только приехав сюда, он, конечно, вмешался бы, пожалел женщину и попытался успокоить захмелевшего друга. Но сейчас — нет. Сейчас он знал — у этих людей свои представления и правила, и эти представления и правила не нужно ни понимать, ни пытаться изменить.
Капитан щелкнул пальцем пустой графин.
Найда спала возле стола, положив морду на лапы.
Х
ПРИГОВОРЕННЫЙ
Собачий лай в коридоре. Зеков выгоняют из камеры. Строят у стены: наклониться, ладонями в стену, расставить ноги! Кто мешкает, запинается, называя имя, отчество, фамилию, статью, - бьют дубинками. Зеки стискивают зубы и кряхтят. Собака клацает челюстями рядом, совсем рядом с человеческим телом, дюжий опер натягивает поводок. Собака взвизгивает — в горло впивается ошейник.
Зеки наклонились, уперлись расставленными ногами в пол. Им велят снять штаны. Не до колен! Полностью! Полностью снять! Торопливо исполняют приказ. Стоят — согнутые, голые до пояса. Бледные ляжки. Тощие ягодицы. Размытые татуировки. Руки за голову! Сесть на корточки!
Опера с затянутыми балаклавами лицами шествуют вдоль раскоряченных зеков, готовые в любой момент пустить в ход дубинки. В прорезях черной ткани — тусклые шныряющие глаза. Ладони в беспалых перчатках. Дубинки привычно сидят в них.
Зеки раскорячились, словно собираясь справить нужду, грязно-желтые пальцы переплелись на затылках. Опера не дают спуску, расхаживают мимо голых задниц. Кто-то получает дубинкой, - влажный, звонкий шлепок. Ниже, ниже, булки растопырь!
В конце очереди — сапоги оперов уже лютуют. Мнут ребра какому-то доходяге - то ли не так стоял, то ли вякнул что-то. Или — нашли? Все-таки — нашли? Да… Не зря они тут всех раком поставили, не зря!
Торпеда. Выскользнула из очка, из тощего, грязного, привычного к торпедам арестантского очка, - заднего кармана, - узкая, трубчатая, запаянная в целлофан. Че там? Ну, ясное дело — наркота.
Наркота, а что еще!
Мы его знаем, знаем, конечно, - тут все из нашей хаты. Барыга и нарик, но из тех, с кем можно порешать. Не полностью конченый, - хотя, разве есть среди них не полностью конченые?
Рви очко, пидор, орут опера, их лиц не видно, затянуты черной тканью, только — глаза. В их возгласах, помимо злого торжества, - азарт, веселье, наслаждение. Барыга стонет, катается по бетонному полу под ударами дубинок, под сапогами. Кое-как выгибается на четвереньки, рвет очко - раздвигает ягодицы. Еще! Еще! Сильней! Опера должны увидеть — все ли оттуда вышло? Один — готовится засунуть дубинку в прямую кишку барыги, но его останавливают свои же. Беспредел допускается, - но не на глазах же у стольких зеков! Торчка пинают. Заглядывают в раздвинутый обтершимися пальцами зад.
И потом, когда зеки возвращаются в хату, - опера втаскивают барыгу и бросают возле дальняка (*параша), и тут уже мы, сокамерники, перетаскиваем его на шконку.
- Позвать лепилу (*тюремный врач) или сам оклемаешься?
- Сам...
Кое-как натягивает штаны. Десны в кровавой пене.
Блатные — двое братков и смотрящий — сидят на своих шконках у решки (*тюремное окно, забранное снаружи решеткой). Презрительно оглядывают тех, кто помог торчку добраться до шконки. Не их дело — сочувствовать барыге. Из-за этого уебка перевернули вверх дном всю хату!
Вещи разбросаны, сумки, одежда, еда, мыльно-рыльные вытряхнуты из телевизора - стального шкафа, разделенного на отсеки, что стоит у свободной стены, напротив шконок.
Зеки выискивают свои пожитки в груде истоптанных армейскими сапогами вещей.
Два шныря ищут вещи блатных и аккуратно складывают в телевизор. Блатные указывают, какая тряпка — их, какой пакет — их, и шныри суетятся, торопятся, сортируют по отсекам.
На какое-то время все забыли о торчке. Он — отлеживается. Впалая грудь, сухие, желтовато-грязные щеки в завитках щетины.
Дорожник Саня подходит к телевизору, осматривает и ощупывает стену. Один из блатных — чернобородый лысый кавказец в белой майке - интересуется: ну че, Санек?
Нормально, нормально, отвечает тот, прощупывая незаметную точку в стене, в метре от пола. Там, в кабУре — залепленной хлебным мякишем дыре, соединяющей хату с соседней - лежит заточка. Кабура не тронута. Найдя торпеду в заднице торчка и поглумившись над личными вещами арестантов, опера решили — на этом хватит.
Слышь, черт, обращается бородач через всю хату к лежащему в другом конце, ближе к тормозам (*дверь в камеру), торчку, - повезло тебе — кабуру на распаковали! Считай —фартовый!
Ну да. Нашли бы из-за этого доходяги заточку - блатные довершили бы то, что не довершили менты, - и неизвестно еще, чей гнев оказался бы более суровым.
Саня садится на край шконки.
Он отвечает за коммуникацию с другими хатами. Дыра в стене — его парафия. Через нее он сообщается с соседями. Еще он ведает дорогами — многочисленными шнурками, веревками и переплетенными нитями, которые высовываются из окна и соединяют, словно сноп расходящихся солнечных лучей, нашу камеру с другими — сверху, снизу, сбоку и в противоположном корпусе. Дороги тянутся и пересекаются над тюремным двором, по ним доставляются подгоны и малявы, менты периодически срывают их, конфискуют во время шмонов, но дороги появляются снова и снова, неизменные и прочные, как и сама потребность человека в общении. Дороги — это целая наука, требующая мастерства, хитрости и сноровки. Дорожник в камере — почитаемое лицо. Менты воюют с дорогами, но в сущности — ничего с ними поделать не могут. Зеки слишком проворны и тотчас мастерят новую, взамен отобранной. С другой стороны — менты получают от зеков мзду в виде бабла, сигарет и переданных из дому харчей, и на многое, при случае, готовы закрыть глаза.
Юра. Смотрящий. Тридцать пять лет. Третья ходка. Из тех, к кому нужно подойти и представиться, когда впервые вошел в хату. Он следит за порядком. Он и двое блатных: чернобородый кавказец и второй, высохший, беззубый, с глубоко посаженными, словно вдавленными чьей-то жестокой рукой, тускло-голубыми глазами. Беззубый мало говорит и почти не высовывается со своей шконки, нижней, рядом с окном, завешенной, вместе с соседней, принадлежащей кавказцу, одеялами. Он у них главный. Он — бродяга. Он — жулик. Три четверти жизни в тюрьме.
Узнав подробности моего дела, Юра определил меня на пальму - верхнюю шконку, над бородачом-кавказцем, рядом с Саней дорожником.
Юра не задавал лишних вопросов. Лишние вопросы тут вообще стараются не задавать. Не важно, кто ты - первоход или бывалый. Могут, конечно поинтересоваться, - но если не хочешь говорить - молчи, дай понять, что это — твое, личное, и никто к тебе не докопается.
Справа от тормозов — дальняк (*параша) в виде чаши Генуя, отгороженный парусом — небольшой кирпичной перегородкой. Дальняк занавешен шторкой. Над чашей — неплотно завинченный кран с постоянно капающей водой. Когда сидишь на корточках, исторгая из себя переваренную тюремную баланду, капли воды шлепаются на спину, пропитывают одежду и щекочут задницу. Умываются — тут же, над зловонной дырой. Чтобы слить дерьмо используется кусок шланга, свисающий с выгнутой трубы, - натягивают на кран и направляют другим концом в чашу.
Когда едят, на дальняк никто не ходит, и даже если время приема пищи прошло, собирающийся отложить личику интересуется: не ест ли кто, не пьет ли чай? После оправки — обязательно моют руки. Подобные традиции арестанты соблюдают с религиозной дотошностью — прикоснуться к дерьму, хую, или рукам, только что тронувшим дерьмо или хуй, значит - зафоршмачиться, существенно понизить свой статус.