- Хм… Может быть они тоже хотят с вами поиграть. Просто стесняются сказать об этом. И делают всякие глупости, чтобы привлечь внимание.
Лейла вздохнула и посмотрела на подполковника как на непонимающего.
- Нет, - сказала она твердо. - Они просто такие дураки и есть!
Подполковник промолчал. Ладошка, маленькая и теплая, лежала в его ладони.
Нино приготовила ужин и напомнила, что перед тем как садиться за стол, необходимо помыть руки.
В ванной подполковник посмотрел в зеркало и провел ладонью по щеке. Он был на суточном дежурстве и брился вчера поздно вечером в казарменном сортире, повесив на шею жесткое вафельное полотенце и окуная бритвенный станок в кружку с холодной водой.
Он тщательно вымыл руки, сполоснул лицо и подмышки, фыркнул, заправил назад волнистые, с штрихами седины волосы.
В кухне пахло дерунами и жареной рыбой.
Нино выкладывала золотисто-хрустящие кусочки карпа в тарелки прямо из шипящей сковородки.
Лейла помогала матери — достала из холодильника несколько помидоров и огурцов, сняла с крючка деревянную дощечку, нарезала большим, нелепо смотрящемся в ее маленьких ручках ножом.
Нино, как всегда, села за стол последней.
- Ко мне приходил Гарик.
- Кто? - не сразу понял он.
- Гарик. Он был у нас месяц назад. Он еще подарил Лейле косметичку для кукол. И коньяк армянский принес. Бутылка в шкафу стоит.
- А, этот... — подполковник что-то припоминал. - Приходил к нам домой?
- Нет. Ко мне на работу.
- Он что, знает, где ты работаешь?
- Да. Я ему говорила. Он вначале пришел сюда, никого не застал, и пошел в жек.
Он посмотрел на нее. Она глотнула из стакана лимонной воды.
- И что же он хотел?
- У него в субботу день рождения. Он пригласил нас.
- А где он собирается праздновать?
- В ресторане. В центре. Ресторан называется «Амбассадор».
- Не слышал о таком.
- Это армянский ресторан. Для своих. Там будет немного людей. Самые близкие.
- А мы что, для него — самые близкие?
Нино вскинула на подполковника горячий взгляд.
- Я знаю его очень давно. Он с моей родины.
- Ну да… Я понимаю… Просто у тебя столько друзей с родины, - он подчеркнул это слово, - что легко запутаться. Всех не запомнил, извини.
- Что мне ему сказать? - спросила Нино после паузы.
- Суббота... суббота… - он раздумывал, покусывая губу, щуря глаза. - Я не смогу в субботу. У меня дежурство.
- Дежурство? Опять?
- Попросили подменить офицера. У него мать умерла.
- А это никак нельзя… отменить?
- Отменить? Наряд? Ты думаешь, что говоришь? Я уже согласился и меня внесли в расписание. Если бы ты раньше сказала, хотя бы пару дней назад.
- Но я сама узнала только сегодня.
- Вот видишь! Не получается! Да и ресторан — дорогое удовольствие.
- Так ведь нас — приглашают. Ни за что платить не надо.
- Ну, а подарок? Мы же не можем идти с пустыми руками!
Нино положила вилку и не сводила взгляд с подполковника.
- Дело в твоем дежурстве или в том, что нам не за что купить подарок?
- Нино! Я же сказал! Ели бы не наряд, я бы с удовольствием сходил в ресторан и пообщался с твоими, как ты их называешь, братьями!
- Это был сарказм, я правильно поняла?
- Давай не будем сейчас выяснять отношения, - сказал он с усталостью. - Еще и при ребенке. У меня действительно в следующую субботу наряд. Или ты хочешь идти без меня?
- Гарик пригласил нас двоих.
- Вот видишь. Двоих. Встретишься с ним в другой раз. Он же никуда не уезжает?
После ужина он принял душ, побрился, одел халат.
Диван был разложен.
Он обнял Нино, коснулся ее груди. Она лежала на боку, спиной к нему. Она не отстранила руку, но была абсолютно безучастна. Он сдвинул локон с ее шеи, поцеловал, прихватил зубами кончик уха. Зубы звякнули о золотую сережку-дробинку. Поцеловал в шею, между лопаток. Ее дыхание было таким же ровным, как и в начале. Он перевернулся на спину и закрыл глаза.
Все может повториться. То же, что и три дня назад. То же, что и неделю назад. То же, что и в любой другой день на протяжении нескольких последних месяцев. Он не хотел снова испытать это, и понимал, что ничего другого с ней уже не испытает. Она — послушная жена. Она не будет перчить. Но он… Он ничего не чувствовал. Он ничего не хотел.
Я шатался между стеллажей и витрин, мучаясь от злости и унижения. Думал: не вернусь, пошлю его к черту!
Но я вернулся. И когда вернулся, он сидел, как и сидел, в кресле, с бокалом коньяку и сигаретой между ухоженными, обработанными пилочкой пальцами.
Я поставил бутылку на стол.
Он даже не взглянул на меня.
Он воспринял мою услугу, как должное, и самым гнусным, самым тягостным было то, что я сам, сам воспринимал свое поведение, как нечто, что было в порядке вещей!
Это трудно объяснить. Не потому, что не хватает слов, - нет! Трудно объяснить, потому что для этого нужны падение и отчаяние. Чтобы признаться — в своей рыхлости, несостоятельности - нужен крах!
Кому-то это покажется странным, - странным и надуманным, - но для меня в тот момент, в то нарождающееся бледно-яичное утро, эта мысль стала самым большим откровением, самой сокрушительной правдой.
Я понял вдруг — год работы в профсоюзе, год борьбы и побед, год веры в себя, год свободы и безнаказанности, - все было лишь иллюзией, и то Я, которое я считал подлинным, исчезло, а то, которое было постыдным и, как я надеялся, случайным, ошибочным, - оно, похоже, и является подлинным Я, тем, с которым предстоит жить!
Мне говорили: веди себя так, как должен вести себя тот, кем ты хочешь быть, - и до какого-то момента это работало. Но жизнь оказалась упрямей. И жестче. И безразличней. Жизни — все равно. И Богу, если Он есть, судя по всему - тоже.
Твоя лучшая мечта, твое сокровенное желание, - рассыпаются в прах, и Ему — плевать! Он позволяет попробовать мечту, прикоснуться к ней, и ты думаешь — вот, еще немного, я чувствую, совсем рядом! А потом — подножка. Потом — падение.
О, сука…
Есть ли смысл хулить Бога, которого, возможно, и не существует вовсе?
Но ты, вопреки всему, все-таки держишься за Него!
И — будь честен перед собой! - ты держишься не от сильной веры и магического опыта, который, конечно, случался с тобой, как и с любым другим, в виде снов, предчувствий, удовлетворенных молитв и очевидных воздаяний, - нет, ты держишься из страха!
Страх - вот где корень всего! Страшно быть одному в этом потоке и хаосе, и ты цепляешься за идею Бога, и снова и снова обращаешься к Нему, и снова и снова получаешь щелчок по носу, видишь, как опрокидываются надежды, как мечты юности перетираются в пыль, и удача достается кому-то другому, другому, но — не тебе!
И ты яришься, бьешься в отчаянии, ненавидишь всё и вся, грезишь о смерти, о спасительной петле, о святой гильотине, - и это дурманит, это отвлекает, это успокаивает.
И вот ты снова — надеешься и обращаешь к Небу свои мольбы. И задаешься вопросом: что это? Слабость? Малодушие? Разве жизнь не научила тебя кое-чему? Нет. Не научила. Покажите хоть одного, кого бы она хоть чему-нибудь научила! Хоть одного!
Он спросил, нравится ли ей заниматься музыкой, — да, сказала она, но ей тяжело даются музыкальные диктанты. Она не успевает за мелодией и просит преподавательницу повторить. Та акцентирует каждую ноту, но и после этого у Лейлы не всегда получается записать ноты правильно.
Ему были непонятны все эти гаммы, упражнения, пьески, но дома — именно он, не жена, сидел возле пианино, когда Лейла выколачивала из клавиш бесхитростные мелодии, расстраиваясь, если что-то не получалось, и радуясь, надувая алеющие щечки, когда, после долгих упражнений, пальцы начинали слушаться ее.
Как-то они поехали на птичий рынок.
Они долго ходили между рядами, останавливаясь возле клеток с попугайчиками и аквариумов с пестрыми рыбками, глазея на спокойную, но устрашающе большую и клыкастую суку кавказской овчарки, воле которой, в обложенной тряпками корзине, барахтались шесть дымчатых щенков, похожих на медвежат. Конец поводка - в руке небритого мужичка с резными усиками, в потертой кожанке и барсучьей шапке-ушанке. Сука часто дышала, высунув язык розово-склизлой лентой, с него капала слюна. Полковник непроизвольно сжал маленькую ладошку Лейлы.