Мужик снял штаны и сел на скамейку верхом, как на лошадь. Положил хер на книжку, которую фельдшер, чтоб не зафаршмачить, полотенцем накрыл.
Фельдшер командует:
- Оттяни крайнюю плоть и прижми к книге!
Мужик, бледный, как полотно, оттягивает залупу с втянувшегося, перепуганного на смерть хуя, и кое-как растягивает на полотенце.
Фельдшер приставляет к залупе «шило»:
- Готов?
И не успевает зек кивнуть - бьет по другой стороне щетки молотком.
Первая дыра есть!
Зек еще больше бледнеет, но держится. Братва готова подхватить, если вдруг сознание потеряет.
Фельдшер прикладывает вату с антисептиком:
- Дальше делать?
- Делай… Делай… Три. Как договаривались!
После второго удара у зека темнеет в глазах, то ли от боли, то ли от вида собственной крови на полотенце, он начинает заваливаться с лавки. Братва держит его.
Фельдшер:
- Давай не сегодня уже!
- Нет, - говорит зек, приходя в себя. - Раз начали — до конца! Бей, лепила!
Третью дыру, короче, ему фельдшер тоже пробил. Потом берет шарики и засовывает в истерзанную залупу. Аккуратно. Чтоб не вывалились. И чтоб образовали вокруг шляпы треугольник: один шар сверху, два — снизу по сторонам. Промыл раны антисептиком, залепил лейкопластырем и обмотал бинтом. Хуй — как ветеран войны! Только дырочка осталась, чтобы на дальняк сходить.
- Теперь - говорит - нужно, чтобы зажило. Тут много вен, кровообращение хорошее, затянется быстро. Дня через два начнет зудеть. Значит — процесс пошел. Если будет сильно невмоготу - можешь подрочить.
Все ржут, и даже мужик на лавке, хоть и бледный, тоже ржет. А фельдшер — на полном серьезе:
- Это нормально — говорит - будет зудеть, хер встанет, по-любому подрочить захочется!
Мужик потом довольный ходил. Никак не мог успокоиться:
- На волю — говорит — выйду, все бабы моими будут! Хуй с шарами - они такого не видели!
Ночью, когда в хате движняк, сегодня вдруг — тихо, и малолетки, что вечно в карты режутся и ржут, как кони, - молчат, журнальчики листают, и урка, которого из лазарета выписали, глаза — волчьи, затравленные, спрятанные под лепниной надбровных дуг, - тоже тих, чешет длинную ногу. Саня — смотал свои дороги, отошел от решки, подсел к приземистому арестанту с косматым родимым пятном на плече. Остальные — менжуются, трутся у тормозов, подальше от наглухо завешенных пледами шконок блатных, а я — сверху, и шконки подо мной — качаются и скрипят, освещенные изнутри фонариком, что превращает образованную пледами нишу в светящуюся коробку с контурами теней внутри.
Юра вытягивает свое длинное, как канат, и жесткое, как боксерский мешок, тело, - голова всплывает в полумраке, и я чувствую дыхание, тухлое, упругое дыхание, вижу пьяный азарт в глазах: будешь? Нет, говорю, выравнивая голову на подушке, глядя — как и до его появления - в изъеденный псориазом гнили, вспученный волдырями сырости потолок. Взгляни хоть, искренне удивляется Юра. Ну что ж, можно и взглянуть… Спрыгиваю со шконки и раздвигаю пледы в душно-пахучую каморку. Ну да. Так и есть. Чернобородый загоняет член в прямую кишку пидора. Облокотившись о стену, второй, беззубый, надрачивает вялый, похожий на гуся член. Аленка — на четвереньках, голый. На чернобородом — только рубаха. Обросшие шерстью бедра двигаются рывками, и Аленка, положив голову на одеяло, кусает кулак, сжимает измалеванные тушью веки. Каждый толчок — стон, глухой, высекающий стертыми зубами кровавые отметины на кулаке. Вонь. Густая утробная вонь струится из растревоженной кишки.
После часа экзекуций, после ублажения блатных, Аленка выбирается из-за ширмы. Плетется — тушь потекла, рейтузы натянуты кое-как - к дальняку. Сидит там, с треском выпуская газы, избавляясь от блатного семени. Отхаркивается. Сплевывает. Возможно — блюет.
Утро.
Саня мастерит свои дороги.
Сам — маленький, юркий. Пальцы ловко переплетают нитки из распущенного свитера, пожертвованного для общего дела одним из арестантов. Все пять пальцев у Сани рабочие только на правой руке. Средний и безымянный левой не сгибаются – перелом двадцатилетней давности. Саня рассказывает об этом легко и охотно. Сам был неправ. Разругался со своей девушкой, одноклассницей, высокой и грудастой, с которой они являли комично-контрастную пару, - но продолжал ходить к ней, стоял под дверью, истязал кнопку звонка. Она захлопывала дверь у него перед носом, а он — все приходил и приходил.
Однажды встретил на этаже ее нового парня. Повыеживались, потолкались. А потом Саня с приятелем подкараулили ухажера возле дома и избили.
Саня продолжал, напившись водки или накурившись драпа, таскаться к однокласснице, и как-то снова встретил на этаже ее парня. Тот был не один - с другом. Сане выбили пару зубов, сломали левую руку, раздробили каблуком пальцы. Через несколько дней он пошел к хирургу и тот сказал: поздно, пальцы уже не спасти, они навсегда останутся недвижимы.
На воле Саня занимался кражами. Проскальзывал в офисные здания, шел по коридорам, заглядывал в открытые кабинеты. Многие кабинеты оказывались пустыми — их обитатели вышли на обед или перекур. Он брал все, что хотел, — от ноутбуков и настенных часов до кошельков и барсеток. Сталкиваясь с охранниками — включал дурачка. Всегда прокатывало.
Перед тем, как зайти в квартиру, — обходил этажи, изучал, присматривался, засовывал спичку между дверью и косяком, возвращался через день-два, и если спичка на месте — можно заходить. Работал по первым, вторым, третьим этажам, до полудня, когда соседи на работе, а на улицах никого. Маленький рост, щуплость и проворство помогали ему забираться на балконы с козырька парадного, дерева или пожарной лестницы. Окна щелкал как орешки. Если закрыто — расшевелить ножом, потянуть на себя и приподнять, если оставлена щель для проветривания - зацепить ручку капроновой петлей, потянуть на себя и надавить.
Как-то зашел в офис, вытянул из лежащей на стуле сумочки портмоне, ключи и паспорт. Отправился по адресу прописки. Квартира, скорей всего, сдавалась в аренду. Судя по разбросанным вещам, фотографии на стене, горе немытой посуды и пачке презервативов на столике, тут жила молодая парочка. Обшарил всё, ничего не нашел и, уже собираясь уходить, увидел уголок конверта, засунутого под телевизор. В конверте лежали десять тысяч долларов.
Еще перед первой ходкой, говорит Саня, он знал, что сядет. У многих сидельцев, я заметил, было это предчувствие. Саня был настолько уверен в этом, что искал, через друзей и знакомых, откинувшихся зеков и выспрашивал у них подробности тюремной жизни.
Вышли в прогулочный дворик.
- Дай курева, братан.
- Нет - говорит - ничего.
Отворачивается.
- Эй, Саня, все нормально? Че неприветливый такой?
- Малява, - говорит, - пришла.
- Че за малява?
- На тебя — говорит - малява. От братвы. Смотрящий говорил тебе?
- Ничего не говорил.
- Не вздумай сказать, что я тебе информацию слил!
- Так а че там? Че за малява?
- На тебя, - повторяет Саня, прикрывая рот ладонью, когда дым, вместе со словами, выпускает. - Пишут — ссученный ты.
- Хуйня это, Саня!
- Пишут — с мусарами ты в конкретных терках. Пацанов своих сдал.
- Блять… А блатные уже знают?
- Хер его знает. Думаю — нет еще. Юра пока, по ходу, ниче им не говорил.
В камере не решаюсь подойти к смотрящему, но понимаю - тянуть нельзя. Пока блатные не в курсе — нужно порешать. Вон он, Юра, курит у решки, подвинув к Сане большую, лобастую, напоминающую цветочный горшок голову.
О чем они говорят?
Обо мне, обо мне...
Следак предупреждал, было дело, но — кто ж знал! Братки из Кировограда вон какие шустрые! Они тут все такие, когда чего-то важного касается. А тут — касается! Мусорских они не любят. Ссученых зубами рвать готовы. И что тут мусорского ждет, если не станешь наседкой, стукачом, и начальство тюремное не прикроет, - и думать не хочется!
И че делать? Пойти к куму (*начальник СИЗО), упасть в ноги, просить, чтобы перевели в другую хату? Так еще хуже. Тех, кто из хаты ломится, - вся тюрьма знает. И потом, куда-бы не попал, - защимят, найдут как из тебя дерьмо вытрясти. А в одиночку — нет, не хочу в одиночку! Сколько мне тут чалиться — только после суда ясно станет, и, думаю, малым сроком не отделаюсь, а в одиночке — крыша слетает! Там только смертники и совсем уж неадекватные.