Она дышала тяжело, но ничего не говорила, за все время — ни одного слова, и можно было подумать, что она вообще не умеет говорить. И когда он поднялся, когда встал с нее, только теперь увидел, какая она жалкая, уничтоженная, с этой своей задравшейся кофтой, в этих своих разорванных чулках, с этим черным, с парой дырок для воздуха пакетом на голове. Он так и не узнал, кто она. Откуда. Понимает ли она, сколько их. Было ли ей больно. Он не думал об этом. Он не считал это чем-то особенным. Он рассказал об этом Глебу, и мне, но он не говорил об этом Владу. Возможно, хотел сказать, но — не говорил. И хорошо, что не говорил. Теперь-то он точно знал, что — хорошо.
- Как-то так, братан, - сказал Влад. - Считай, что два ящика пива ты уже продул. Думаешь, за неделю что-то изменится? Ха-ха! Не тешь себя надеждой! Лучше завтра и купи, чтоб было время выжрать.
- Я не спорил, - сказал Ярик.
- Ты че? Позавчера это было! Забыл?
- Я не спорил. Ты предложил, - обратился он ко мне, - но я-то добро не давал.
Он сидел перед нами, губы сжаты и на них нет этой его уебищной улыбочки.
- Долги нужно отдавать, братан. Отмазки не катят. Завтра — ждем. Я правильно говорю, - обратился Влад ко мне, - или я не прав?
- Так и есть, - сказал я. - Мы спорили, Ярик. И ты согласился. Молчание знак согласия. У тебя, конечно, есть еще неделя до нашего отъезда, но Влад прав — только время потеряем. А так бы могли всю неделю пиво пить.
- Нихуя. Я с вами не спорил. Нехуй меня разводить. Это не смешно уже!
- А я и не смеюсь, - сказал Влад. - Так как, пиво завтра замутишь или еще неделю дрочить будешь на свою кралю? - Влад раздвинул губы в улыбке: - Не слышу ответа.
- Иди на хуй, - сказал Ярик.
Потом Влад пошел спать, а мы с Яриком вышли на улицу. Беседка была пустая, а ночь ясная, и луна, казалось, стала еще светлее, еще чеканнее.
Ярик сидел на нижней ступеньке крыльца и сплевывал кровь, и я сказал, чтоб он умыл лицо, и он, пошатываясь, вернулся в кухню. Когда я заглянул туда, прежде чем идти в комнату, он все еще стоял над раковиной, набирал ладонями воду, хлюпал носом и высмаркивал кровавую массу из ноздрей.
Выборы были назначены на следующее воскресенье. В субботу — предвыборный день — агитация запрещена.
Утром мы купили свиной ошеек у фермера, который жил в частном секторе городка Н. Подкатили на нашей старенькой «Вольво», и он вынес кусок мяса, замотанного в хрустящую, горчичного цвета бумагу. На фермере была войлочная рубаха с закатанными рукавами и облепленные навозом сапоги. За забором слышалось деловитое похрюкивание его подопечных. Фермер сказал, что заколол поросенка в четыре утра и мясо совсем свежее, парное. Некоторые считают, что вырезка — лучшая часть туши, но он голову на отсечение дает, что на шашлык лучше, чем ошеек, не найти. Поросенку было восемь месяцев, он набрал массу и вместе с тем не успел заплыть жиром.
Мы купили в «АТБ» водки, пива, минералки, сока, майонеза, кетчупа, овощей и еще какой-то закуси. Решили приготовить шашлык и пригласить хозяев - отблагодарить за гостеприимство.
Насаживая мясо на шампуры, мы ставили их над раскаленными углями. Ярик сбрызгивал взвивающиеся огоньки пивом.
Хозяйка вынесла бутылку красного вина и бокал. Хозяин — чекушку мутно-коричневого самогона. Он был меланхоличен, и глаза его тонули в темных кругах. Она — в той же кофте на больших зеленых пуговицах, и с пледом, которым укрывала ноги
Ярик снял с мангала первую партию шашлыка и выложил мясо на тарелку. Мясо было нежным и сочным, фермер не обманул нас.
- Так что, - сказал хозяин, - завтра едете?
- Да, - сказал я. - Мы свое дело сделали.
- Устали?
- Да нет. Мы б у вас еще пожили.
Хозяйка улыбнулась.
Хозяин спросил, понравились ли нам город и люди.
- Да, - сказал я, - очень приятные люди, но они, похоже, не особо доверяют политикам.
- Это точно, - сказал хозяин, - Вот если вы им что-то дадите или, еще лучше, заплатите, тогда проголосуют, а так…
- Мы такое не практикуем. Мы профсоюзники. У нас нет богатых спонсоров.
- Так часто бывает, - сказал хозяин, - когда люди порядочные и работают сами от себя, их и знают меньше. Ни рекламы, ни раскрутки. А тот, у кого деньги, ресурс, но кто может и мерзавец, за того как раз и проголосуют. Есть капитал — есть пиар. Из каждого утюга о нем вещают. Да еще и деньжат подкинет. Или какие-то презенты. Были тут такие: картошку мешками раздавали, макароны, гречку, комбикорм. Вот люди за них и голосуют. А тех, кто с чистыми намерениями, но без денег, даже не знает никто. Люди бедно живут, очень бедно, и винить их тоже нельзя, что они от кандидатов хоть какую-то помощь хотят получить, пока те депутатами не стали и не заперлись в своих кабинетах. Обещаниям уже давно никто не верит. Слишком часто людей обманывали.
Поговорили о местных достопримечательностях и политике, но разговор не клеился. Возможно, хозяев смущало лицо Ярика, распухший нос и не сошедший полностью фингал. Или упрямое молчание Влада, который с новыми людьми всегда вел себя напряженно.
Хозяева посидели с нами чуть больше часа и ушли к себе.
В одиннадцать в беседке остались только мы с Яриком. Убрали со стола и сложили мусор в целлофановый пакет. Поставили остатки еды и недопитую бутылку водки в холодильник.
Я долго не мог заснуть. Включил свет в коридоре и вышел на свежий воздух.
В беседке сидела хозяйка. Она пила вино. Я подошел к ней, сказал, что мне не спится, и она ответила, что ей тоже, и что ночь теплая и не хочется идти в дом. Будете вино, спросила она, - нет, сказал я, лучше водку, у нас осталась в холодильнике, сейчас схожу.
Она рассказала о детях: старшая дочь в Германии, а сын, которому двадцать, в Киеве.
Она бы хотела съездить в Киев, там у нее квартира, друзья. Она выросла на Печерске, ходила в школу возле Ботанического сада, училась в «Автодорожном» на Площади Славы. Она скучает по городу и, откровенно говоря, так и не привыкла к жизни в провинции. Уровень все-таки не тот. Когда дети уехали стало скучно. Пока муж был мэром — еще ничего. Столько дел, встреч, мероприятий и новых знакомств, а теперь — не знаешь, чем себя занять. Молодежь уезжает, не видя перспектив. Люди старшего поколения в своих делах и заботах. Многие уходят. Мы ведь не молодеем.
Я слушал ее и подливал вина в бокал, а себе — водки в рюмку.
Они с мужем не так близки, как прежде. Живут в разных комнатах. В разных половинах дома.
Она поднесла к губам бокал, как будто поняв, что говорит лишнее.
Вам у нас понравилось? Да, сказал я. Когда будут еще выборы — обязательно остановимся у вас снова.
Тени вокруг глаз, плотные безулыбчивые губы и тонкие морщинки в уголках рта, - все это не портило ее, все это придавало ей какой-то особый, благородный блеск. Я подумал, что в ней есть что-то и она, конечно, была красавицей в молодости, - да и сейчас, подумал я, она в общем ничего. Интересно, какое у нее тело? Она сказала, что раньше в городке Н были клуб, библиотека и кружок самодеятельности. Я чувствовал себя скорей исследователем, чем хищником. Точнее так: хищником-исследователем. Я подумал: если она и сомневается, если и знает, что не молода и не так привлекательна как прежде, что мужчина смотрит на нее со смешанным чувством снисхождения-любопытства-симпатии-жалости, что она уже не может быть трофеем, о котором взахлеб будешь рассказывать друзьям за бокалом пива, - если она и знает это, то никак не показывает. Она сказала, что раньше в центр, на дискотеку, съезжались парни и девушки с окрестных сел, а теперь вот никто не приезжает, все разбрелись по большим городам. Она держалась осанисто, спокойно, не позволяя себе ни глупых улыбок, ни заискивающих интонаций. Это впечатляло. Эта ее гордость, этот ее апломб - впечатляли. Она сказала, что у нее есть замечательные фото, - фото детей, Киева, фото, где она и муж, оба — молодые, - но только они, фотографии, в доме, в ее комнате, она ведь живет отдельно от мужа, в другой части дома, и он уже, конечно, спит…