Как видите, случается разное, возобновляет Немец прерванное интервью. Пацаны увлеклись. Бывает. Журналистка послушно кивает. Оператор вытянулся как по команде «смирно». Немец понижает голос: концовку боя лучше вырезать, мне бы тебя об этом очень хотелось попросить.
Со стен ресторана «Охотничий домик» смотрят кабаньи головы.
Аленушка заказала салат из морепродуктов и вишневый пирог, я — «Цезарь» и телячью печень с картошкой «по-селянски». Пузатый мужичок в вязаном свитере клеился к Аленушке, когда она выходила в туалет. Она рассказала об этом с улыбкой. Кубики льда перекатывались в бокалах с виски. Мужичок вернулся за свой столик, в компанию мужчин лет пятидесяти, быстро посмотрел на нас и отвернулся.
- Наконец-то учебный год закончился! Ни одной четверки! - похвасталась Аленушка. На ней были белый свитер из нежно-воздушной шерсти и бусы из приглушенно-алых камней. - Идем танцевать!
- Я не хочу. Потанцуй лучше ты.
Она вышла в центр зала.
Она рассказывала о бывшем муже, который проиграл в карты квартиру, избивал ее и их шестилетнего сына. Она говорила это с какой-то беспечностью, а потом показала шрамы на запястьях, поперечные - не знала, что надо резать вдоль. Сын вытащил ее из ванной и вызвал скорую. Тонкие кровяные струйки прочертили кривые линии на белом кафеле. Но ничего не изменилось. Муж продолжал избивать ее, теперь - находясь под действием амфитаминов. Он таращил остекленевшие глаза и метался по квартире, размахивая кулаками, хрипя, наталкиваясь на стены и дверные косяки. Ее терпение лопнуло, когда он схватил сына и швырнул на пол. Собрав вещи, она уехала с ребенком к матери.
Она курит тонкие сигареты, сидя на краю постели, голая, положив ногу на ногу. Я хочу сделать татуировку на груди — разбитое сердце и ее имя, но она не воспринимает это всерьез. А я… Ей-богу, не могу припомнить, чтобы когда-нибудь был более откровенен с женщиной!
Живет то на Печерске, то на Соломенке. Старые дома, квартиры с высокими потолками. Вот уже год, как я приезжаю к ней.
- У тебя есть девушка? - спрашивает Неля.
- Да.
- Вам хорошо вместе?
- Да.
- Если ходишь ко мне, значит не все прям так хорошо…
Сощуривает глаза, чтобы не попал дым.
Аленушка не курит. Удивительно, что сегодня решилась на вискарь. Когда танцует, мужчины за соседними столиками пялятся на нее.
Хрупкая, но — только внешне. Ей за тридцать. Старше лет на пять. Точно не знаю, на сколько, ведь ни настоящего имени, ни возраста, ни ее жизни, - ничего о ней я не знаю.
- Ты бы вышла за меня?
- Что-о-о? Не прикалывайся!
- Я серьезно! Я хочу взять тебя в жены. Я люблю тебя!
- Так! - хмурится Неля. - Ты меня смущаешь! Не говори, пожалуйста, такое! Какая свадьба, о чем ты? Я была замужем и мне там не понравилось! Я тебя старше, у меня ребенок и вообще… У тебя вон и девушка есть…
- Я не люблю ее. Я тебя люблю!
- Ну все! Давай лучше сексом займемся!
Виски раскачал ее. Сегодня, в честь окончания учебного год, в честь отличных оценок, можно расслабиться. Ах, какой трудный год! Препод по экономтеории не хотел ставить «отлично» и буравил глазами. Летом не получится поехать в Испанию, как они с мамой планировали, - поедут в Турцию, а папа останется дома, ему нужно работать. А еще — вот что было! — на прошлой неделе Аленушку подвозил таксист. Сказал, она может не платить, все, что ему нужно — ее номер. Потом наяривал, и даже ночью, и Аленушка недоумевала — когда он уже успокоится? Хм, такой наивный! Решил — я пойду с ним на свидание! Ты что, ревнуешь, да неужели, ха-ха! Закажи лучше еще виски, ах, я такая пьяненькая, ах, можно немного расслабиться, после такого года…
Когда я возвращался от нее, с Печерска или Соломенки, когда ехал в метро и маршрутках, когда брел в подземных переходах, - все, все было другим! Мне было интересно каждое лицо. Я видел краски там, где прежде замечал только серость. Во мне была новая, ясная, свободная, неудержимая энергия. Во мне была жизнь. Много жизни. И жизнь была восхитительной и била через край. И хоть она так и не ответила мне взаимностью, я знал, что бы ни случилось и как бы не извернулась судьба, я никогда не забуду ее.
Я снова и снова слушал Немца, как в первый раз, когда мы встретились возле метро, зашли в троллейбус и отправились в лес, на поляну, где еще никого не было, и Немец, поправляя непослушный, вздуваемый ветром белый локон, рассказывал о детстве. О матери. Об отце, которого не помнил. О школе, в которой не был ни забиякой, ни лидером. Об институте, куда поступил без напряга и уже на первом курсе стал одним из лучших студентов, - ведь он всегда много читал и перо у него острое, да и вообще не дурак, в отличие от мажорчиков, которые там за папины деньги учатся.
Депрессия, сказал Немец, это гнев, направленный внутрь себя, - и чтобы избавиться от нее, нужно вытолкнуть этот гнев наружу.
Ничто так не помогает, как удар по морде и, как следствие, необходимость дать по морде в ответ. Ребята, которые приходят сюда, не профессиональные бойцы, большинство из них никогда всерьез не занимались спортом, - это отчаяние заставило их взглянуть в глаза своему страху. Все остальное — синяки, сломанные носы, выбитые зубы, ломота в костях и даже проигранная схватка - не имеет значения. Все окупается победой, одержанной над самим собой.
Когда видишь новичка, робеющего, вынесенного в центр поляны дрожащими ногам и неумело сжимающего кулаки, а потом - побитого, грязного, но — свободного и торжествующего, - это дорогого стоит, чувак! На твоих глазах хлюпик становятся воином. Мужчина обретает самого себя. Возвращается к своей природе, запутавшийся и напичканный всей это дрянью, которую нам внушают с детства.
Раньше я много чего читал, сказал Немец. Теперь не читаю ничего, кроме некоторых вещей Паланика и наставлений Каса Дамато, и не смотрю ничего, кроме фильмов Финча, Бойла, Тарантино и боев Майка Тайсона. Не пью, не употребляю наркотики, и моя девушка знает, какие у меня приоритеты. И если потребуется, я пошлю ее куда подальше, не испытывая ни малейших угрызений совести. Но суть в том, что она никуда не уйдет! Это раньше девки делали со мной, что хотели, потому что я позволял им, потому что был размазней, думал, страдал, парился, суетился. Теперь — все по-другому! Женщина чувствует, кто ты есть, и если ты мужик — будет держаться за тебя, и держаться крепко. Такая у них сущность, у баб, - собачья. Лижут руку, которая может хорошенько вмазать. И ты не представляешь, чувак, насколько проще мне стало жить!
Это навалилось на него, когда он поступил в институт. Матери всегда было плевать, и она не видела или делал вид, что не видит, что с ним. Он встречался с девушкой, которая нравилась ему с восьмого класса, но это длилось недолго. Почувствовав в нем что-то неправильное, отстраненное, она бросила его.
Немец просиживал в институтской библиотеке до закрытия, штудируя статьи по психиатрии и философии, к которым испытывал все возрастающий интерес, хотя раньше, в школе, читал только беллетристику. Он разорвал отношения с друзьями, и когда те звали его в ночной клуб или на футбольный матч, придумывал отмазку, чтобы остаться дома, наедине со своими мыслями и книгами.
Он терял себя прежнего и не мог обрести себя будущего, а то, что было в настоящем, вызывало только отвращение и ненависть к себе. Конечно, он слишком болезненно все воспринимал, - разрыв с девушкой, которую любил или думал, что любил, - разрыв, заставивший его поверить, что если той, которая значила для него так много, он не нужен - кому он вообще может быть нужен? Ведь она — все для него, она — целый мир, и если она говорит нет, значит весь мир говорит нет.
Он думал о матери, которая всегда была холодной и отстраненной, о ее любовниках, запахе, наполняющем коридор и долго, долго остающемся там, пока они, мужчина и мать, были в спальне, забыв о нем, обитающем тут же, в соседней комнате, - резком запахе мужских парфумов, табака и выпивки, чужого тела, кисловатого пота, нечистого дыхания. Любовники матери объединились в его памяти в какое-то месиво из этих отвратительных запахов, развязно-громких голосов, шумных шагов в коридоре, тяжелых неласковых ладоней, похлопывающих по спине или треплющих волосы. Он помнил их выпяченные животы и влажные пятна вокруг подмышек, - и он совсем не помнил отца. А ведь должен был помнить! Отец ушел от них, когда ему было три года, так говорила мать, небрежно отвечая на его вопросы.