Шартен и Барни приехали на ипподром незадолго до решающего забега. Однако соревнования не сразу заинтересовали Шартена. Он долго и пытливо рассматривал публику, заполнявшую трибуны ипподрома. Это были рабочие заводов Рено и работники многочисленных портняжных ателье, бухгалтеры крупных фирм и приказчики мелких магазинов, официанты кафе и студенты технических школ. Публика была скромная, ноне это поразило писателя, — он знал, что кросс газеты «Юманите» не может привлечь к себе внимание любителей буржуазного спорта. Поразила Шартена организованность этой огромной толпы. Люди пришли сюда не просто, чтобы посмотреть интересные соревнования, но и с целью продемонстрировать свои симпатии к коммунистической газете, а значит, и Коммунистической партии Франции. Зрителей было много. Шартен не решался определить даже приблизительную цифру, но во всяком случае силы, собравшиеся на ипподроме, были значительны.
Шартен подумал об этом, и ему сталоше по себе. Он никогда не представлял себе, насколько велика сила компартии.
— Неужели это все коммунисты? — спросил он.
Барни засмеялся.
— Нет, это еще далеко не все коммунисты.
Начался забег сильнейших женщин: участницы выстроились на старте. Среди двадцати девушек выделялись шесть в ярко–красных майках.
— А это что еще за новости? — оживился Шартен.
— Это наши гости из Советского Союза.
— Разве они имеют право участвовать в соревнованиях?
— Конечно. Если бы американцы захотели, мы и им бы позволили. Обрати внимание, там есть спортсмены из разных стран.
Шартен уже заметил это. Интерес его все возрастал.
Сигнал стартера — и девушки двинулись с места быстрой разноцветной стайкой. Скрывшись из виду, они скоро появились с другой стороны. Впереди бежали две спортсменки в красных майках. Теперь борьба за первенство шла только между ними двумя. Вот одна — та, что повыше и похудощавее, — сильным рывком сорвала ленточку на финише. За нею, напрягая всю энергию в последнем усилии, стремительно промчались остальные спортсменки, соревнуясь за лучшие места.
Трибуны зааплодировали, закричали, зашумели, Шартен поймал себя на том, что тоже аплодирует.
Три девушки — две советские и одна француженка, победительницы кросса, — поднялись на небольшое возвышение. На стадионе стало тихо, и в этой тишине зазвучала торжественная музыка.
— Что это? — спросил Шартен.
— Гимн Советского Союза.
Шартену стало не по себе. Он даже рассердился на Барни. Выходило так, будто он участвовал в какой–то коммунистической демонстрации. Но о том, чтобы уйти, не могло быть и речи.
Девушки стояли на возвышении, и на их лицах сияли немного смущенные, но гордые улыбки.
Музыка умолкла. Девушки сошли с возвышения. На старт стали мужчины — начался последний, решающий забег.
«Может, хоть тут победит Франция», — подумал Шартен, но и на этот раз повторилось то же самое.
Снова красная майка с золотым гербом разорвала финишную ленточку, и снова Гимн Советского Союза зазвучал над Венсенским лесом.
— Слово предоставляется редактору газеты «Юманите», — послышалось из репродукторов, когда затихли последние такты гимна и прекратились крики и аплодисменты.
— Я пришел на соревнования, а не на коммунистический митинг, — проворчал Шартен. — Речей я слушать не буду. Ты идешь со мной?
— Да, — Барни поднялся.
Сидя в машине, Шартен после долгого молчания сказал:
— Там — немцы, тут — русские, только для французов нет места во Франции! Вы не патриоты! Неужели вы не могли найти хороших спортсменов? Над Венсеном должна звучать «Марсельеза».
— Этого я тоже очень хотел бы, — ответил Барни. — Запрещено рекордсменам в наших соревнованиях участвовать! Своих еще не воспитали. Вот тебе и демократия.
Нет, с этим Жаком совершенно невозможно разговаривать, он все сводит к политике!
— А ты видел, Анри, что люди не скрывают своей любви к Советскому Союзу?
— Не хватало только, чтобы в вашей «Юманите» написали, что и я участвовал в этих демонстрациях!
— Не бойся, этого не случится.
Такси остановилось на улице Гренель. Шартен вспомнил духи мадам Жоржет, поморщился и вышел.
— Спасибо за компанию! — крикнул на прощание Барни.
Шартен махнул рукой и открыл калитку. В кабинете царил полумрак. «Как в склепе», — подумал Шартен. Там, на улицах, шла непонятная, иногда отвратительная и неприятная, но все–таки жизнь.
Зазвонил телефон. Шартен взял трубку.
— Алло, Шартен, — послышался знакомый голос, в котором чувствовались властные интонации человека, привыкшего приказывать. — Это говорит Стенли. Не узнали?