Савва вернулся домой только поздно вечером, осунувшийся, перепуганный. Мать, встретив его, как всегда, в передней, только руками всплеснула, поглядев на его лицо.
— Со мною ничего не случилось, — поспешил предупредить всякие расспросы Савва, — просто я слишком много сегодня работал и, очевидно, переутомился.
Мать молча сидела у стола, пока Савва ужинал. Когда он допил чай, она сказала:
— Говорят, скоро в Берлине состоятся международные студенческие игры. Об этом уже сообщали по радио. Ты поедешь?
— Наверное, — ответил Савва, хотя в душе совсем не был уверен в этом.
— А Ольга?.. Ольга Коршунова поедет? — не отставала мать.
— Откуда я знаю? — рассердился Савва. Всякое напоминание о девушке раздражало его.
— О, она–то наверняка поедет! — сказала мать, и Савва почувствовал в ее словах упрек.
Не зная, что ответить, он взглянул на картину Будрицкого, которая висела вверх ногами, и злорадно усмехнулся.
«Так тебе и надо, думай, что она висит правильно». Эта мстительная мысль ничуть его не успокоила. Савва поспешил скрыться в свою комнату.
Но только он лег в кровать, как перед его глазами предстала разгромленная комната Севочки Баркова, а в ушах зазвучал голос милиционера. Это было нестерпимо страшно. Нет, с ним, с Саввой Похитоновым, такого случиться не может.
Да, но как вышло, что единственным его другом в трудный час оказался Севочка Барков?
Верно говорил Федор Иванович Карцев — перед ним только один путь и другого нет. Пусть Ольга Коршунова ездит куда угодно и с кем угодно. Савве нет никакого дела. Он будет работать и тренироваться так, как эти последние месяцы. Он установит рекорд, а там будет видно, кто у кого попросит прощенья.
Савва попробовал сосредоточиться на этой приятной мысли, чтобы успокоиться и заснуть.
Это ему быстро удалось, но и во сне виделся ему тоскливый страх в глазах Севочки, и триста шестьдесят пять бритв тянулись к нему своими острыми лезвиями, словно стараясь проникнуть в самое сердце.
Глава тридцатая
Над стадионом «Олимпия» гремел военный марш, весьма напоминающий гитлеровский марш «Хорст Вессель». Оркестра не было видно, четкие такты. марша слышались из многочисленных громкоговорителей, висевших на столбах. На трибунах — ни души. Зеленое поле тоже пустынно. В синем весеннем небе—.ни облачка. Всюду полный покой и неподвижность. Только марш, задорный, воинственный, гремит металлом труб и медных тарелок, заливается пронзительными голосами фанфар.
В этой безлюдной неподвижности однообразно–серых рядов трибун зрители, сидевшие в центральной ложе, казались лишними. Непонятно было, чего ждут они на этом пустом стадионе.
Генерал Стенли в светло–сером костюме неторопливо беседовал с метром Шартеном, поглядывая на него сквозь дымчатые стекла очков. Шартен, в своем неизменном синем берете, казался недовольным. Ему было жарко, он то и дело вытирал клетчатым платком красную потную шею.
Неподалеку, возле микрофона, сидел Эрвин Майер. Кроме двух адъютантов генерала, з ложе больше никого не было.
— Сейчас вы увидите зрелище, — говорил Шартену Стенли, — какого не видели уже много лет. Вы увидите настоящее острие ножа, клинок шпаги, ударную силу будущего. Я не сомневаюсь, что здесь вы вновь обретете ваше утраченное вдохновение. Кстати, мы в Америке уже выпустили вашу пьесу, скоро она пойдет еще в некоторых странах Европы, а следующее ваше произведение должен увидеть весь мир.
Шартен молчал, хмуро поглядывая на пустое поле. Вся эта поездка в Берлин ему очень не нравилась, в ней было что–то унизительное для него. А тут еще раздражающая манера Стенли обращаться с ним как со своим единомышленником и чуть ли не поверять ему государственные тайны. Что ж, генерал Стенли по–своему прав — своей пьесой Шартен дал ему основания думать именно так. Против этого ничего возразить нельзя. Но будет ли следующая пьеса такой, как надеется генерал, это еще неизвестно. И неизвестно, будет ли она вообще написана.
Шартен вздрогнул — рядом с ним какая–то хорошо одетая женщина протягивала руку генералу Стенли. Лицо женщины с острыми чертами поражало злым, неприятным выражением, и тем более неестественной казалась ее сладкая, почти льстивая улыбка, открывающая мелкие зубы. Лицо ее, похожее на мордочку хорька, показалось Шартену странно знакомым.
— Разрешите представить вам Берту Лох, — обратился к нему Стенли.
Лоб Шартена моментально покрылся испариной. Вот кто она! Теперь все ясно. Он видел командозу лагеря Равенсбрюк на суде в Нюрнберге, когда ее присудили к повешению. А сейчас она сидит рядом с ним, словно Равенсбрюка никогда и не существовало. Да, в хорошую компанию ты попал, Анри Шартен!