— У нас в Берлине, в восточном секторе, начинаются международные студенческие соревнования, — небрежно, словно не придавая этому факту никакого значения, сказал генерал.
— Это, должно быть, интересно, — равнодушно отозвался Шартен.
— Вы не хотели бы съездить туда?
Шартен вспомнил о своей работе на стадионе и покачал головой.
— Такие развлечения не для меня. Значит, они успели построить стадион?
— Успели. Там будут не только соревнования. После соревнований состоится митинг.
— Меня это мало интересует.
— Я понимаю ваше состояние и от всей души сочувствую вам, но мне очень хочется вас побеспокоить — я прошу вас выступить на этом митинге с речью, — ласково, но внушительно сказал генерал.
— Что же я могу сказать?
— Они будут болтать о мире, а я хочу, чтобы вы сказали доброе слово об американцах и англичанах, которые освободили Европу, одним словом, в популярной форме выразили идею вашей пьесы, которая сейчас с таким успехом идет во всем цивилизованном мире.
Шартен задумался, глядя на генерала. Стенли не мешал ему размышлять. Решалось важное дело, и торопливость тут была неуместна. Если Шартен выступит с трибуны, а в публике его поддержат тысячи две–три членов спортивного общества «Тевтон», то митинг наверняка примет совсем иное направление.
— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Шартен. — Я выступлю на митинге.
— Может, вам самому будет трудно подготовить речь, так мы охотно вам поможем — осторожно сказал генерал, еще не зная, как отнесется к этому предложению писатель.
В глазах Шартена вспыхнул злой огонек, он чуть заметно усмехнулся, но тотчас же крепко сжал губы. Стенли ничего этого не заметил.
— Буду вам очень благодарен, — спокойно ответил Шартен глядя мимо генерала Стенли на стену.
— Я всегда был уверен в вашем патриотизме, Шартен! — весело воскликнул генерал.
У писателя сегодня было на редкость покладистое настроение. Стенли даже испытывал разочарование от той легкости, с которой был разрешен этот деликатный вопрос. Шартен, вероятно, готов на все — надо иметь это в виду. Но в следующий раз генерал уже не пойдет к нему лично, достаточно будет передать приказ через адъютанта.
— Когда вы собираетесь в Париж? Когда будет готова ваша новая пьеса? — заканчивая визит, спросил генерал.
— В Париж я собирался в воскресенье, но теперь, очевидно, придется дня на три задержаться, а пьеса, вероятно, будет закончена к осени.
— Отлично! — хлопнул его по плечу Стенли. — Вы молодец, Шартен, я счастлив видеть вас таким сильным и крепким. Желаю вам успеха. Текст речи получите завтра. До свиданья.
И генерал вышел, оставив после себя запах крепкого виргинского табака. Шартен не встал с кресла, чтобы проводить его. Он только долго смотрел на дверь, за которой скрылся генерал Стенли.
В тот же день к Шартену пришло еще двое посетителей. Кто–то постучал в дверь, и когда он откликнулся, на пороге появились юноша и девушка. Им было лет по семнадцать–восемнадцать, не больше. Шартен не имел таких знакомых в Берлине, и сначала он заподозрил ошибку. Но молодые люди пришли именно к нему.
— Мы принесли вам значок строителя стадиона Мира, — убедившись, что перед ней именно писатель Шартен, сказала девушка, — и приглашение на студенческие соревнования.
Метр удивился. Он мог ожидать чего угодно — землетрясения, страшного суда, войны, только не этого приглашения.
— Но я же не строитель стадиона, — возразил он.
— На приглашении указано, что вы там работали, — сказала девушка.
— Я должен объяснить вам, господин Шартен, — вмешался юноша. — Когда товарищ Рихард Баум спросил вас, откуда вы, вы ответили: «Из Парижа». Он всем рассказал об этом случае, потому что ваше лицо показалось ему знакомым. Потом в газетах появился ваш портрет — это когда вы тяжело заболели, и он убедился, что это вы работали на стадионе. Если он ошибся, то мы очень просим прощения за беспокойство, но все–таки приглашаем вас на наши соревнования.
Что мог ответить Шартен? Отказаться? Как–то неудобно и несолидно. Признать правду’ Тоже неудобно. А почему, собственно, неудобно? Разве он украл что–то или кого–нибудь убил?