В коридоре послышались легкие шаги, и раздался стук в дверь.
— Войдите, — поднял голову Тибор.
За несколько минут лицо его изменилось. На щеках появились глубокие, словно плугом прорезанные морщины, глаза горели мрачным огнем, губы чуть кривила едва заметная страдальческая складка — видно, нелегко давалось Тибору это внешнее спокойствие.
Дверь открылась — на пороге стояла Илона Сабо. Шандор Керекеш мгновенно забыл о горе друга, о заметке в газете. Казалось, в комнату вместе с Илоной влился весенний поток золотых солнечных лучей. Эти лучи сияли всюду — в ее пышных волосах, в улыбке, в каждом ее движении, а сильнее всего они сияли в удивительно синих глазах, наполненных такой неуемной радостью, какую рождает только юная любовь.
— Что это вы оба такие кислые? — зазвенел веселый голосок. — Что с вами?
Керекеш попытался спрятать газету. Он знал, какую боль причинит Илоне горе брата; ему не хотелось, чтобы омрачилось хоть на мгновение это юное лицо.
От Илоны не ускользнуло движение Шандора.
— Что ты там прячешь? Дай–ка сюда.
Он покорно протянул газету. Илона прочла, и сердце ее сжалось от боли за брата. Она знала, как сейчас тяжело у него на душе… Ведь это все равно как если бы Шандору приказали на всю жизнь уехать из Будапешта… Нет, об этом и подумать страшно. Она инстинктивно подошла поближе к любимому, впервые в жизни подумав о нем так горячо, и впервые в жизни назвала его любимым, пусть даже только про себя. Поглядев на потемневшее лицо брата, она подумала, как слабы и беспомощны люди, когда ничем нельзя помочь беде. А чем тут поможешь? Остается только молча страдать, проклиная мир, где все устроено так, чтобы людям жилось не лучше, а хуже, где людьми можно торговать, как товаром, где попрано все — честь, достоинство, любовь, где все подчинено только одному — деньгам… Если бы Эрика Штальберг жила в Венгрии, все было бы иначе. Никто не мог бы заставить ее ехать за океан… Но что же сказать брату, как его успокоить, как поддержать в нем надежду на встречу с девушкой? И не напрасна ли эта надежда? Может быть, и думать об этом не стоит? Ведь эта Америка так далеко — как говорится в сказке: за сто морей, за тридевять земель. И все–таки без надежды на встречу жить невозможно.
— Ну что ж, — сказал Шандор Керекеш, вставая. — Теперь у тебя один только выход: стать таким спортсменом, чтобы без тебя не могло обойтись ни одно международное соревнование. Понял?
— Для чего мне это? — не сразу сообразил Тибор.
— Для того, чтобы иметь возможность ее увидеть. Неужели ты думаешь, что Шиллинг так и будет держать ее в Америке? Вздор! Он ее отпустит! Недаром в этой заметке сказано, что она поступила в колледж. Раз он сделал ее студенткой, значит, хочет, чтобы она добывала американцам победу на международных студенческих играх… Вот тут для тебя открываются большие возможности, понятно?
— Понятно.
Тибору Сабо показалось, что на затянутом непроглядными тучами горизонте замерцала звездочка надежды.
— Да, я все понял! — воскликнул он. — И если мы еще раз увидимся, то она больше не поедет в Америку, ручаюсь вам!
Лицо его застыло и стало странно неподвижным, как маска. Смотреть на это окаменевшее лицо было жутко.
— Идите гуляйте, — сказал Тибор. — Мне хочется побыть одному.
— Я не очень поздно вернусь, — сказала на прощанье Илона, хотя никто не спрашивал ее об этом.
Дверь за ними закрылась. Тибор слышал голоса Шандора и сестры, разговаривающих с отцом и матерью. Потом с лестницы донеслись быстрые веселые шаги, и все стихло. Счастливые! Сейчас они, взявшись за руки, пойдут по улицам осеннего Будапешта, быть может, поедут на остров Маргит и будут думать только друг о друге, о своей любви, а про Эрику Штальберг даже не вспомнят. Ну, пусть гуляют, пусть радуются своему счастью! Тибор не станет им мешать. Перед ним теперь только один путь к. счастью — к встрече с Эрикой, и этот путь он пройдет до конца, во что бы то ни стало. С завтрашнего дня он начнет тренировки и будет работать до тех пор, пока не сможет сделать прыжок в высоту не меньше чем на два метра. Это результат высокого международного класса. О таком рекорде станет известно повсюду, и тогда он увидит Эрику Штальберг и увезет ее к себе навсегда.
Тибор подошел к окну, распахнул его, лег грудью на подоконник и засмотрелся на вечерний Будапешт. Осенью темнеет рано, но фонари еще не зажгли, и отсюда, с шестого этажа, были хорошо видны глубокие улицы, вереницы машин, серебряная, словно выкованная из холодной стали, дуга Дуная.