«Да, это был Барков, — подумала она. — Он сказал это, чтобы отомстить мне за вчерашний вечер, а Савва, должно быть, говорил правду. Он не способен на такую подлость, не может быть, чтобы он так лицемерил! Чепуха какая, конечно, его оклеветали! Зачем же тогда я его выгнала?.. И как же теперь это поправить?»
И вдруг ей вспомнились испуганные Саввины глаза, когда он услышал про разговор у Волошиной, и в ней снова зашевелились сомнения. А избавиться от них можно, только узнав все до конца.
Волошина… она одна знает правду. Значит, надо ей позвонить сейчас же и спросить. Если все это ложь — пусть ей, Ольге, будет стыдно за свои подозрения, а если правда, даже самая ужасная, — все равно, она должна знать ее, потому что она не может жить, сомневаясь в своем любимом.
Ольга сбежала вниз, в вестибюль, где у самых входных дверей стояла будка телефона–автомата. Сунула руку в карман — денег не было. Как же быть?
На лице ее отразилась такая растерянность, что старушка вахтерша быстро протянула ей несколько монеток.
— Возьми, Олюшка.
В будке кто–то разговаривал, слышался веселый смех. Ольга удивилась: неужели люди могут еще смеяться? За стеклянными широкими дверями, над молодым, уже оголенным институтским парком, свистел ветер, летел мокрый снег. Осень.
Из будки вышел молодой мужчина. Она подошла к телефонному аппарату. Сейчас решится ее судьба.
А теперь она стояла перед Волошиной.
— Ольга Борисовна! Скажите! Говорил он это? Говорил?
И уже, прочитав в глазах актрисы ответ, убедившись в своем несчастье, она бессильно опустилась на стул.
— Значит, правда… говорил…
В столовую вошла баба Настя, неся в руках пушистые, теплые домашние туфли.
— Давай–ка свою обувку, — сердито сказала она Ольге. — Мокрое все насквозь. Высушу. Вот тебе тапки.
— Нет, нет, я сейчас уйду… Я сейчас… — заволновалась Ольга. — Мне надо идти, у меня… у меня…
Ей было стыдно смотреть на Волошину. Как она, Ольга, унизила себя перед ней этими расспросами! Не надо, не надо было делать этого!
Она вскочила со стула и двинулась к двери.
— Сиди! — прикрикнула баба Настя: когда она говорила таким тоном, ее боялась даже Волошина. — Сиди, я тебе говорю! Давай ноги!
Ольга села, не отдавая себе отчета, что она делает. Старуха сняла с нее туфли, потерла рукой застывшие ноги в аккуратно заштопанных чулках и сказала:
— Ишь пальцы–то захолодели. Грейся.
И всунула ее ноги в теплые туфли.
Ольга Борисовна подошла к девушке. Она понимала, что сейчас творится в ее душе, и думала о том, как бы смягчить удар, если уж его не удалось отвести, старалась ничем не обидеть эту гордую раненую душу. Ею овладела материнская жалость к девушке. Она подумала о своем сыне. Пусть никогда в жизни не придется ему переживать такие минуты!
— Я не стану ни расспрашивать, ни утешать вас, Ольга, — сказала она. — Мне кажется, нам не надо сейчас уходить. Оставайтесь у меня.
— Нет, нет, я пойду… мне надо…
— Ничего вам не надо. Вы будете ночевать у меня. Так для нас обеих будет лучше.
И Ольга осталась. В тоне Волошиной произошла какая–то неуловимая перемена, и девушка сразу ее почувствовала. Она не в состоянии была разговаривать. Впрочем, Ольга Борисовна и не пыталась завести разговор. Тихонько играло радио, в комнате было тепло и покойно.
Ольга долго сидела, глядя в одну точку и машинально прислушиваясь к музыке, а мысли ее путались, ц невозможно было найти какой–то выход, и казалось, что впереди нет никакого просвета. В изнеможении она прилегла на тахту, подложив под голову большую вы–шитую подушку, и ей казалось, что мама, родная, давно ушедшая мама, подошла и нежно погладила ее по голове, как гладила когда–то в далеком милом детстве перед сном. Да нет, это Ольга Борисовна присела рядом на тахту. Или это мама? Уже ничего нельзя понять, сон наваливается на нее, мягкий, мохнатый, и слезы сжимают горло.
Когда Ольга заснула, Волошина еще долго сидела около нее, смотрела на милое, такое детское лицо, и теплое, материнское чувство не покидало ее. Потом она осторожно встала и пошла к себе в спальню.
«Значит, так: помогать изо всех сил и изо всех сил работать самой, стараться, чтобы Коршуновой трудней было достичь рекорда. Ничего не скажешь, диалектика», — вспомнила она разговор с Громовым, но на этот раз его слова не отозвались в ней болью.