«И каждый раз на век прощайтесь,
– Когда уходите на миг!»
Лиса немного загрустила, но суета аэропорта быстро развеяла печаль от прощания с супругом.
В Москве фру Олафссон поселилась в небольшом отеле. Не распаковывая багаж, она отправилась прогуляться и перекусить. Столица поражала роскошью, огнями, праздником и дороговизной. Народ беззаботно шатался по улицам, балагурил, пил кофе, покупал наряды и смеялся. Холёные дамы выходили из бутиков, загруженные фирменными пакетами.
«Удивительное дело, – подумала про себя Олафссон. – Несмотря на санкции и высокие цены на товары, люди потрафляют собственным желаниям и ведут себя так, словно ничего не происходит!»
Ещё одну странность заметила Василиса, и эта необычность касалась именно её. Неожиданно стало понятно, что, находясь в России, она ведёт себя как иностранка фру Олафссон. А в Швеции она чувствует себя как сибирячка Василиса Волошинская.
В отель путешественница вернулась около девяти часов вечера. Она скинула с себя одежду, приняла душ и только после этого позвонила дочери. Та ответила не сразу. Василиса уже хотела отключить телефон, как услышала далёкий и хриплый голос:
– Да, слушаю.
– Любочка привет. Это мама.
– Мама? – выдохнула дочь после секундной паузы. – Привет! Спросонья не глянула на номер. Ты чего звонишь? Что то случилось?
– Нет. Всё в порядке. Просто хотела сказать, что уже здесь.
– Где здесь? В Москве?
– Да, сегодня прилетела.
– И как ты добиралась?
– Как как, через Стамбул! Вместо трёх часов пилила три часа до Стамбула, пересадка четыре часа и перелёт из Турции до Москвы ещё четыре! Устала, как собака!
– Почему не предупредила меня? Я бы встретила! – голос дочери набрал силу и неожиданно снова притих. – Подожди, я перейду на кухню. Севка уже спит.
– Не хотела тебя волновать и дёргать. Из аэропорта добралась сама, устроилась в семейном отеле почти в центре города. Давай завтра встретимся!
– Конечно! – горячо поддержала Любовь. – Я отпрошусь на работе раньше и сразу позвоню. Какие у тебя планы?
Василиса услышала долгий выдох и поняла, что дочь закурила сигарету.
– Снова куришь! – не удержалась Волошинская. – Совсем о здоровье не думаешь! А ведь этот природный запас надо распределить на всю жизнь! Если хочешь, конечно, жить долго!
– Я хочу жить счастливо! И не начинай, мама! – вяло огрызнулась Люба. – Всё то ты видишь даже по звуку!
– Я – твоя мать! Родила тебя и воспитала! И кому, как не мне, заниматься нотациями? – мать старалась выключить укоризненные ноты, но они пробивались сквозь помехи и расстояние. – И что там, твой сожитель уже спит? Время всего девять вечера! Он опять начал пить? Или снова потянуло к рулетке?
– Да, мама, он устал, пришёл с работы, поел и лёг спать, – Люба закатила глаза и выпустила дымную струю. В её планы не входило, стоя возле приоткрытого кухонного окна, доставлять удовольствие соседям вечерними склоками с матерью. В столице стояла жара, и жильцы старались проветривать квартиры вечерней прохладой. Соседи распахивали окна и делились запахами из кухонь, телевизионными звуками и даже разговорами о тайных переживаниях!
– И не закатывай глаза! – Волошинская знала дочь как свои пять пальцев. На трудные и неудобные вопросы личного характера Люба никогда не отвечала сразу. Сначала она запрокидывала голову, поднимала взор к потолку, словно там искала ответа, и только потом выдавала результат.
– Всё ты видишь! – раздражение Любови на нравоучения матери неожиданно рассыпалось. Она фыркнула и захохотала.
Мать засмеялась в ответ, гася наметившийся конфликт.
С зятем у Волошинской отношения не сложились с момента знакомства. Да и настоящим родственником он так и не стал, несмотря на то что дочь связалась с ним три года тому назад. Они сожительствовали на его территории в квартире, которую Всеволод получил в наследство от бабки. Василиса всегда убеждала дочь в никчёмности выбранного ей человека! В ЗАГС не приглашает, колец не дарит, денег не зарабатывает. Одним словом, тунеядец, нахлебник и захребетник! Он окончил сценарно киноведческий факультет ВГИК а, считал себя творческой ранимой личностью и всё время повторял:
– Обидеть художника может каждый!
А фру Олафссон, у которой никак не получалось стать тёщей на законных основаниях, кривилась от этих слов, словно от зубной боли.