— Она говорила, что ты есть. — Голос осип от долгого молчания. Я стоял недвижимо, зачем-то прожигая взглядом то место, откуда когда-то распылял свои проповеди пастор. — Она верила не в тебя, она верила тебе. Но что для тебя одна маленькая хрупкая человеческая жизнь? — усмехаюсь по большей мере от того, насколько глупо я сейчас выгляжу. Но ноги сами сюда привели, а язык работал на автомате, концентрируя на кончике вселенскую горечь. — Её смерть была ошибкой. Твоей ошибкой. Как же по-идиотски я выгляжу, — сокрушённо киваю головой, присаживаясь на корточки, всё ещё не отводя взгляда от догнивающего дерева. — Неужели от этой исповеди в одни ворота людям становится легче? Ты считаешь весь род человеческий обязанным тебе, а я считаю, что ты жалкий божок, давно сбежавший из этой вселенной. Не знаю, что там за космогонические планы на каждую тварь земную были, но они явно провалились. Правда, отрицать, что я по твоему образу и подобию - бессмысленно. Я тоже порол много злодеяний, прикрываясь благими намерениями. И в переломный момент почему-то рассказываю всё разрушенной церкви, наивно полагая, что ты слышишь меня. Так вот, если слышишь... Катись ты к дьяволу!
И поднявшись, в пору было пнуть какой-нибудь камушек или повалить эту кафедру, чтобы она окончательно развалилась. Но рука так и не поднялась. Моё недовольство - ничто, по сравнению с тем, что с этим местом сделало время.
И раз его Небесное Величество не разгневалось на людей, сотворивших сей богохульный ужас, то мне гневаться на один из его домов было просто бессмысленно.
Прости меня, мам. Я правда не понимаю, как после всего можно верить.
В последний раз окидываю взглядом Богом забытое место, где ещё витала частичка души моей матери, и сажусь в машину. До дома и её слепых глаз остаётся каких-то три с половиной часа. Но они почти ничего не значат, по сравнению с пятью месяцами рваных встреч.
Я срывался, как только мне говорили, что срывалась она. Вызывал самолёт и летел с любой точки мира - будь то Шанхай или Канада. Только ради того, чтобы показать ей, я - не враг; чтобы напомнить в панических приступах, что её нахождение в Центре - нужно нам, нужно мне, нужно ей.
Последние два месяца - были месяцами тишины.
Плечи невольно передёргиваются, когда в голове всплывает последний образ Валери, оставивший леденящий отпечаток страха на моей душе. Она готова была швырять в меня всё, что было под рукой, только потому что считала, что именно я запрещаю давать ей очередную дозу.
Но то были последствия гнева и прозябающего свои дни в Чистилище Джеймса Брэдли. По крайней мере, я верил, что именно там в вечном скитании, среди пустоты, он и проводит вечность.
Я помнил день похорон Александра. Врачи не хотели её пускать, боясь ещё большей травмы. Но я повёлся на её уговоры. Я повёлся, она сорвалась в очередную вспышку панической атаки. Она пыталась поколотить меня; кричала, что ненавидит, что желает только смерти, что я виноват во всём; чтобы я убирался из её жизни к чёртовой матери. И я был полностью согласен, только... Только в её глазах не было гнева, было желание заполучить очередную дозу. Тело снова изламывалось на моих глазах, а врач снова вводил успокоительное.
Я помнил и тот день, когда мне удалось с ней нормально поговорить. Когда она доверила мне всю себя.
Прежде чем завести машину, провожу пальцами по гравировке с оборотной стороны волка.
М-да, Валери О'Коннор, ты та, кому удалось сбить меня с ног.
***
Единственное, что я чувствую, так это то, что тону во времени. Оно словно болото утягивает меня на дно, осыпая хлопьями побелки с больничного потолка.
Снова и снова поднимал на неё глаза тут же опуская их, изучая светло-голубые простыни, каждую топорщуюся ниточку.
Никаких утешительных прогнозов не было даже на горизонте. Длительная реабилитация не давала гарантии, что Валери не сорвётся снова. И если она сорвётся, то это будет финал её жизненного пути.
Грудь размеренно вздымалась, а кончики пальцев немного подрагивали, но я помнил адские крики, агонические мольбы о помощи, видел серебристую радужку яростной и испепеляющей. Видел рассыпающегося Вильяма и дрожащую Клару, но сам не мог проявить эмоций. Не мог выпустить себя из ежовых рукавиц, зная, что ей нужна моя сила. Хотя, последняя и держалась уже на добром слове, синей изоленте и двадцатипятилетнем виски.
Подушечки пальцев мягкие и нежные, аккуратно провожу по ним своими, боясь ненароком разбудить гнев и ломку. Она держалась уже третий день, если, конечно, лихорадку можно приравнять к понятию "держаться".