Я не могу ей ответить. Я пытаюсь заставить себя, но правда не выходит наружу. Я просто стою там, а она набрасывается на меня с кулаками. Она вбивает их мне в грудь, шипит мое имя, обзывая меня монстром.
— Объясни! — кричит она. — Объясни это, прямо сейчас, черт возьми! Должно же быть какое-то объяснение, верно, Нокс? Должна же быть какая-то причина. Ты этого не делал. Ты этого не сделал!
— Прости, Голубка, — бормочу я.
— Простить за что? — Рычит она, — За что ты просишь прощение, чертов монстр? Ты больной убийца, который сохранил это… как какой-то сувенир? Или как напоминание о том, что ты сделал и кто ты есть?
Я не знаю, почему я сохранил толстовку, поэтому я не отвечаю ей. Она делает шаг назад и смотрит на меня так, как будто видит меня впервые. Видит монстра, которого видел мой отец, когда бил меня, оставляя шрамы на моей спине. Дав качает головой, проводит пальцами по темной шевелюре волос, шепчет, бормочет что-то, чего я не совсем понимаю.
— Он умер, — говорит она. — Его больше нет. Робина нет. Ты убил его. Ты забрал его у меня. Ты сделал это. Ты сделал это. Ты. Блядь. Сделал. Это!
Я не могу ничего ответить. Теперь мы оба знаем, что это правда. Толстовка в моих руках, и она выхватывает ее у меня, подносит к носу, вдыхая аромат.
— Ты этого не заслуживаешь. Ты не заслуживаешь воспоминаний о нем. Ты не заслуживаешь произносить его гребаное имя.
— Голубка, мне жаль, — вырывается у меня. — Я думал, что должен это сделать, я…
— Не называй мне свои гребаные причины! — Она как банши, в один момент плачет в толстовку, а в следующий отбрасывает ее, чтобы вцепиться в меня. Я не останавливаю ее. Я чувствую, что не имею на это права. — Я не хочу знать! Я не хочу, чтобы ты говорил мне, что это моя гребаная вина, моя вина, что он ушел, из-за тебя! Твоя больная, извращенная, блядь, одержимость мной заставила тебя сделать это! Это моя вина! Моя вина, что он ушел, моя вина, моя гребаная вина…
Она падает на пол. Она в полном смятении, ее макияж размазан, волосы взъерошены, глаза дикие. Моя маленькая птичка такая блядь красивая сейчас.
— Ты чудовище, — шепчет она. — Я заставила тебя сделать это. Он ушел. Робин ушел из-за меня.
Я не отрицаю это, потому что технически это, блядь, так и есть. Я холодный человек. Дав Кентербери, единственный человек, к которому я испытываю чувства. Но сейчас я не могу ее утешить. Я сделал то, что должен был сделать. Я сделал это, чтобы мы могли быть вместе. Я сделал это, чтобы она, блядь, наконец поняла, что любит меня. И это, мать твою, сработало.
— Что бы я тебе сейчас ни сказал, ты будешь ненавидеть меня еще больше, — спокойно говорю я. — Давай поговорим об этом, когда ты будешь чувствовать себя лучше.
— Ты, блядь, издеваешься надо мной? — Она встает и смотрит на меня так, как смотрел мой отец. С чистым отвращением. — Я ухожу. Я даже не могу смотреть на тебя. Меня от тебя тошнит.
Она пытается пройти мимо меня, чтобы добраться до двери, но я беру ее за предплечье. Она дико бьется, поэтому я отпускаю, но преграждаю ей путь.
— Позволь мне всё исправить.
— Исправить? — Выплёвывает она. — Ты не можешь исправить убийство. Ты пойдёшь и сдашься?
— Что? — Я качаю головой. — Нет, конечно, нет. Мне нужно быть с тобой рядом.
— Тогда я не хочу иметь с тобой ничего общего. — Она проходит мимо меня и открывает дверь.
— Не надо, маленькая птичка.
— Не смей, блядь, называть меня так, — шипит она через плечо.
— Ты хочешь усложнить мне жизнь? — Я приближаюсь к ней и захлопываю дверь. Она свирепо смотрит и кричит от разочарования, когда я хватаю ее и перекидываю через плечо. — Я заставлю тебя, блядь, остаться. Я сделаю так, что ты никогда больше не оставишь меня.
Я опускаю ее на кровать, удерживая одной рукой, а другой хватаю веревку с тумбочки. Мое сердце бешено колотится от произошедшего, но я должен это сделать, у меня нет выбора. Я не могу позволить ей уйти от меня. Я не могу снова потерять Дав.
Я связываю ее лодыжки и запястья. Она не говорит ни слова, просто смотрит в потолок. Как только я заканчиваю, я делаю шаг назад, чтобы полюбоваться ею. Несмотря ни на что, мой больной разум не может не оценить красоту момента. Однажды она поймет. Я заставлю ее.
— Я буду держать тебя в таком состоянии столько, сколько, черт возьми, потребуется, — говорю я ей. — Пока ты не согласишься со мной.
— Мне все равно, — шепчет она. — Мне, блядь, уже все равно. Ты сломал меня. Я… Я больше никто и ничто.
— Не говори так, голубка. — Я нежно касаюсь ее щеки. Мне требуется много усилий, чтобы не причинить ей боль, потому что мое тело и разум требует надругаться над чем-то прекрасным, а ей я хочу причинить боль больше всего.
— Не прикасайся ко мне, — шепчет она, слезы текут по ее щекам. — Не прикасайся ко мне, пожалуйста.
Я отдергиваю руку. Обычно мне было бы насрать, но ее боль настолько сильна, что я чувствую ее, обжигающую мои кости. Мне жаль ее, но не за то, что я сделал, это нужно было сделать для достижения конечной цели. Все для того, чтобы мы могли быть вместе.
— Голубка, ты справишься с этим, — бормочу я. — Ты должна.
Она не произносит больше ни слова. Тихая слеза скатывается по ее щеке, когда она смотрит в потолок. Я не знаю, что с собой делать, поэтому я просто, блядь, смотрю на нее. Я все еще думаю, что она моя, потрясающая, идеальная. Я знаю, что смогу заставить ее думать, что я тоже идеален для неё. Ей просто нужно смириться с этим.
— Ты любишь меня, — бормочу я. — Ты сказала мне, что любишь меня. Помнишь, Голубка?
Она качает головой:
— Ты даже не ответил.
— Ты же знаешь, я не верю в эту чушь, — ухмыляюсь я.
— Это не чушь. Это то, что делают нормальные люди, Нокс, — шепчет она. — Это то, что мне нужно. Чего я хочу. На что ты не способен.
— Ты знаешь, как сильно я, черт возьми, хочу тебя, — шиплю я.
— Это не одно и то же. — Ее голос срывается, и она продолжает повторять это снова и снова, как мантру. — Это не то же самое. Это не то же самое. Это не то же самое.