— Да. — И ясно, что сиенец и правда понимает. Не головой, костями. Знает по опыту.
— Синьор Бартоломео… а в чем состоял ваш последний опыт?
Сиенец поднимает голову. Думает, отвечать ли. Принимает решение.
— Я не могу вам рассказать о существе дела, простите. У меня недавно умер коллега. Он оставил работу незаконченной, очень нужную работу, важную и для меня. От его успеха многое зависело — в будущем — а время ушло и поправить все можно было только чудом. Я попробовал получить это чудо — и заодно выяснить, возможны ли такие вещи и приобретаются ли они по допустимой цене. Ответ меня, признаться, огорошил и очень испугал. Кстати, то, что вы видите, это… легкий побочный эффект. Если бы все пошло по моим расчетам, я бы умер. Понимаете, друг мой, оказалось, что нам следует благодарить Бога за Трибунал и за то, что наши чернокнижники — бездарные злые дураки без малейших проблесков научного мышления.
— У меня тоже нет никакого научного мышления, — вздохнул Альфонсо. — Я запоминаю прочитанное, но не больше, а если разные книги противоречат друг другу — оставляю разбираться тем, кто лучше сведущ, таким, как вы. Но я… но мне показалось, что наши чернокнижники просто находятся в плену привычки. Чего можно просить у Сатаны? Разумеется, чего-нибудь, так или иначе приводящего к впадению в смертный грех. Не исцеления же дядюшки, от которого ждешь наследства. А этой силе… Сатана она или не Сатана, все равно. Был бы корм. И так можно сделать все, что угодно.
— Вы почти правы. Ей, как выяснилось, не все равно — в том смысле, что есть мера зла и бедствия, которая ей явным образом неугодна. Но приобретаемое при помощи такого зла могущество тоже крайне велико. Можно… разрушить вражескую столицу. Или вражескую страну, буквально. Нет, я этого не делал, меня… по существу, меня позвали на помощь. Эта сила, кажется, не может хотеть сама, не способна действовать без чужой воли. Ей нужен был кто-то, кто пожелал бы отвести беду.
Зло и бедствие, и вражеская столица… или страна. И время отъезда синьора Петруччи из города, и то, что он явным образом обращался к этому невесть чему. Бедствие… обрывки разговоров у Его Святейшества, в которые, для разнообразия, не посвящали и любимую дочь. Глава ромского Трибунала, машущий рукавами одеяния, как перепуганная курица крыльями — это было еще летом. Это слово тоже звучало, взлетая над сдержанным тревожным гулом. Другие — дьявольщина, чертовщина…
Синьор Бартоломео уехал из Ромы дня за три-четыре до Великой Бури.
— Вы?.. — и осекся: может быть, лучше не спрашивать, не знать?
— Не вполне я, — усмехается сиенец, — Вернее, почти не я. Я только пожелал, чтобы не случилось того, что должно было произойти. И произошло другое, куда менее страшное. Теперь вы понимаете, почему я был рад гостю? Я бы обрадовался… кому угодно.
— Нет, не понимаю. Я ведь не знаю, что там должно было случиться, могло случиться. Почему об этом городе вдруг стали говорить шепотом после письма сына Его Святейшества, — моего дорогого родственника, и так далее, который воюет под Марселем, но мне ни о чем, к счастью, не пишет — и к себе не зовет…
— Если судить по тому, что я видел, там могло случиться то, что случилось с Содомом, Гоморрой и землей вокруг них.
Даже так… да, тогда многое становится ясным. И паника, и ужас, и доминиканцы, из-за которых приходилось обходить покои тестя десятой дорогой, и полное молчание, и пустые вежливые письма, на которые так обижалась Лукреция, — любимый брат на войну уехал, а ничем поделиться не хочет, все у него времени не находится. А еще рассказы выбравшихся из города после бури и взятия его Арелатом, звучавшие дико и бессмысленно — кого-то они там казнили, раз казнили и два казнили, а потом арелатский генерал казнил особо отличившихся… вроде бы все как всегда, обычные неприятности при осаде и штурме, но говорили эти люди так, словно очнулись после кошмарного сна, невнятно, но со страхом.
— И эта сила вмешалась, чтобы этому воспрепятствовать?
— Я не могу вам ответить точно, я и сам не знаю… я старался вести записи, пока мог — и потом по свежим следам, но я ведь еще и совершенно бездарен, там где речь идет о магии. — морщится синьор Бартоломео. — Судите сами, я даже не понимаю, имел ли я дело с… аспектами одного существа — или с разными сущностями. Но ответ скорее — да. Воспользовалась мной, чтобы получить возможность вмешаться и воспрепятствовать.
— Вы умеете улавливать, чего она хочет? — Это возможно. Тогда, в том доме, Альфонсо тоже чувствовал что-то — интонацию, направление.
— В некотором смысле мне просто сказали.
Нет, думает Альфонсо, я не хочу дальше. Еще что-то узнаю, и мне нестерпимо захочется присоединиться к исследованиям синьора Бартоломео, а этого я не могу себе позволить. У меня слишком много обязанностей перед другими — перед новой семьей, перед любимой супругой, которая скоро подарит мне ребенка, перед сестрой и прочими. Может быть, когда-нибудь потом, в почтенном возрасте, если я до него вообще доживу, я тоже буду изучать магию и покровительствовать тем, кто ее исследует…
— Но понимаете, друг мой, сложность в том, что исходная катастрофа была, кажется, порождена попыткой призвать ту же силу. Ту же самую. Я знаю этот обряд. К счастью, я, кажется, единственный, кто разобрался, что это можно использовать как оружие — и какое это оружие. Теперь знаете и вы, но вы не имеете представления о механике дела — и не захотите его получать. Так что, герцог, поймите меня правильно, если когда-нибудь мои отношения с Трибуналом испортятся… я не могу вам запретить интересоваться моей судьбой, но я прошу вас не вмешиваться. Пусть лучше ошибутся они, чем я.
— Мне трудно это понять, но я вас слишком уважаю, чтобы не выполнить эту просьбу. Только скажите, Трибунал заинтересовался вами потому, что у меня и у вас на лбу написано, чем мы занимались?
Сиенец смеется:
— Нет, что вы. Вами они не заинтересовались вовсе. А в моем случае они явно ожидали найти что-то иное — мой уважаемый гость смотрел на меня, будто у меня изо лба растет витой золоченый рог. Скорее всего, кто-то привлек их внимание, но это был не донос.
— Кто бы это мог быть? — Я даже подозреваю, кто — но моего подозрения слишком мало для уверенности.
— Не знаю. А вы разве хотите узнать?
— Разумеется.
— Зачем? Скорее всего, это был доброжелатель. Донос, даже если свидетель всего один — это совсем другая процедура. Думаю, что ему объяснили меру его заблуждения и он вряд ли совершит ту же ошибку дважды.
— Ладно, пусть доброжелателю воздастся по делам его, — усмехается Альфонсо. — Как ни странно, я пришел к вам вовсе не для того, чтобы обсуждать Трибунал, доброжелателей и духов…
Глава тринадцатая,
где купцы, ремесленники, военные и политики ищут место под небом, а кардиналы и полковники приносят благие вести
Достопочтенный орлеанский негоциант, мэтр Эсташ Готье сидит в просторном — и неожиданно удобном деревянном кресле. Неожиданность заключается в том, что у кресла нет ни обшивки, ни подушек. Оно просто очень хорошо вырезано и подогнано — а часть спинки и сидение сплетены из тонких гибких полосок, упругих, но не жестких. Какое-то южное растение, наверное. Забавная вещь это кресло, островная, характерная. Дешево, уютно, надежно, долговечно. И содержать легко: пыль не липнет, царапины снимаются полировкой, а если что-то износилось или сломалось, можно отсоединить и заменить. И весит немного. Определенно, стоит задуматься…
Младший секретарь альбийского посольства ушел к начальству и задерживается. Оно и понятно. Вот потому-то мэтр Эсташ и явился со своим делом сам, а не послал кого-то из младшей родни, как мог бы. Чтобы испугались, забегали, чтобы покрутились, чтобы попрыгали как караси на сковороде, прикидывая, зачем это ему нужно, что он знает, чего хочет, как далеко зайдет.
Гость разглядывает приемную. Снаружи посольский особняк мало чем отличается от других зданий на этой улице. Посольства, дома, принадлежащие церковным орденам или королю. Богатые, солидные, но вполне обычные — ряд крепких зубов. И этот — зуб как зуб. А вот внутри — уже Альба. Не так пахнет, не так мебель стоит, потолки — белые с коричневым, и оттого кажутся выше и светлее, цветные стекла в окнах — но все это и в Аурелии встретить можно, а тут и воздух не местный, не орлеанский. Никак не поймешь, в чем же именно разница — не разглядывается, не находится, словно бисер сослепу собираешь, а все-таки есть. Альбийцы и сами такие же — издалека люди как люди, руки-ноги-голова, и почти той же веры, и почти все такие же белые, как аурелианцы — а вот вблизи опять натыкаешься на эту разницу.