Примечательной было прежде всего ее внешность. Полное румяное лицо его украшали пышные бальзаковские усы, над ними с полным сознанием своего превосходства устроился крупный, мясистый нос, под высоким лбом расположились широко посаженные и чуть выпученные, словно от вечного удивления, глаза; густая шевелюра пока не выказывала признаков поседения или облысения, и только свисавшая над округлым животом жирная, почти женская грудь, наводила на грустные размышления о вреде малоподвижного образа жизни. Видимо, этот человек и сам сознавал всю пагубность гиподинамии, так как его частенько можно было видеть облаченным в адидасовский (что по тем временам считалось почти недоступной роскошью) спортивный костюм. И он не только красовался им перед соседями, о нет! Мне приходилось видеть его бегающим трусцой в ближайшем скверике; в нашем городе такое было как-то не принято, считалось не вполне солидным занятием, но он, как видно, не страшился таким образом подрывать в глазах соседей свой престиж. Этот человек заботился о своем здоровье и хотя грубые законы деловой жизни вынудили его привыкнуть к весьма обильным возлияниям, он, по мере сил и возможностей, пытался обеспечить себе спокойную и долгую старость. В описываемый отрезок времени ему уже исполнилось сорок полновесных лет, но он все еще был холост, хотя и не терял надежды обрести семейное счастье, так как время от времени среди соседей распространялись слухи об очередной отвергнутой им невесте. В такие дни жильцы делились на два лагеря. Представители первого, в нем преобладали пожилые матроны и не очень пожилые и весьма премиленькие женушки, судача между собой, обзывали невесту дурехой и глупышкой, не способной удержать завидного жениха и упускающей счастье, само плывущее в руки, а представители второго - преимущественно мужчины среднего возраста с высшим образованием, понимающе подмигивали друг другу при встречах, как бы громогласно провозглашая, что не в деньгах все-таки счастье. Но это не мешало тем же мужчинам обращаться к нему не по имени, или - даже более фамильярно - только по отчеству (в русской, как и сейчас принято в Грузии, транскрипции), а лишь по прозвищу. Хозяин - вот какая за ним закрепилась кличка, и, надо сказать, она так пришлась ему по душе и он с такой радостью откликался на нее, что довольно скоро все позабыли его настоящее имя. И даже дворовые пацаны, а к их числу тогда относились и я с Антоном, обращались к нему именно так. Позже, познакомившись с ним поближе, мы изобрели для него другую кличку - Весельчак, но употребляли ее только в наших приватных разговорах, на то у нас были свои причины.
Денег у Хозяина, по всему было заметно, куры не клевали. Перебравшись в мир иной преклонных лет его родители, оставили ему в наследство большущую, но древнюю квартиру в малопрестижном районе города, которую он и сменил потом на новую - в нашем доме. Единственная сестра его, как мы после узнали, выйдя замуж на жилплощадь никогда не претендовала, тем более, что Хозяин, по собственным его словам, всегда помогал ее семье как мог. А мог он многое. Был он в ту пору счастливым обладателем большой редкости - роскошного черного "Мерседеса", а также кирпичного двухэтажного дома в Цхнети, что создавало ему незапятнанную репутацию делового человека, которому законы нипочем. Хотя он жил один, но все видели, что его частенько (и полагаю, не вполне бескорыстно), навещали многочисленные родственники. Кроме того - это следовало из его же хвастливых рассказов - он нередко покидал пределы не только города и республики, но и страны, заслужив видимо чем-то доверие нашего ОВИР-а, закрывавшего глаза даже на факт его холостой жизни. И мне, и Антону, - в числе других соседей, - часами приходилось выслушивать завлекательные истории (надо признать, рассказчиком был он незаурядным), коими он ясными и теплыми вечерами после очередного зарубежного вояжа потчевал аудиторию во дворе. Хоть и был он, что называется, крепким хозяйственником, оформленным на соответствующую должность в системе Минлегпрома, но как-то так вышло, что никто из соседей ("красные князья" повыше рангом не в счет, они и во дворе-то практически никогда не появлялись) не мог толком объяснить, где же этот парень зашибает деньгу. То ли он на местном ткацком комбинате сырьем подторговывал, то ли "левые" его цеха станками оснащал, то ли производством спортивной обуви пробавлялся. А скорее и то, и другое, и третье, и даже четвертое вместе. Одним словом, по тем временам он считался дельцом высшей марки, из тех у кого все повсюду схвачено, посвятившим всю сознательную жизнь крупному подпольному бизнесу, хотя какому конкретно, уважаемым соседям с необходимой в таких делах достоверностью не было и не могло быть известно. Несмотря на общительность и словоохотливость, о своих делишках он предпочитал помалкивать, а могло и так случиться, что он многие виды бизнеса, и не только легпромовского, и не только в пределах республики, успел перепробовать и отовсюду свою законную долю изымал, кто его разберет. Человек он был добродушный и по-своему неплохой. За свои деньги он, наняв каких-то шабашников, оборудовал по соседству с домом спортплощадку, - пригнал технику и за неделю все было готово. Стоит ли доказывать, что за столь царский подарок обитатели наших корпусов остались очень ему благодарны. Место для игр было выбрано им весьма удачно, не под носом у жильцов, а в сторонке - так, чтобы и детям можно было вдоволь по мячу стучать, и тишина в округе не очень нарушалась. Да и взрослые иногда, добровольно возвращаясь в свою молодость, вступали в ожесточенные волейбольные сражения. В такие деньки премиленькие женушки обычно болели за своих благоверных, мужья старались изо всех сил, а бизнесмен-меценат судил финальные матчи.
Так уж вышло, что Антон и я особенно приглянулись этому дельцу. Неизвестно, что послужило тому причиной: то ли одиночество, то ли желание прослыть покровителем не только местных любителей спорта, но и неоперившихся приверженцев естественных и гуманитарных наук, то ли ему просто доставляло удовольствие общение с молодыми людьми слабо знавшими жизнь. Но так или иначе, но он проникся к ним нескрываемой симпатией, и именно она, эта симпатия, определила в дальнейшем сущность отношений между молодостью, в нашем лице, и опытом, в лице нашего деловитого соседа.
X X X
Это предложение подействовало на меня подобно... ну, например, подобно виду колодца на измученные жаждой и изнуренные долгим переходом передовые части наступающей жаркой летней порой армии. И знают-то солдаты, что оставивший эти места неприятель мог побросать в колодцы трупы собак и кошек, ибо на войне - как на войне, но многим ли удасться побороть искушение и отказаться от прозрачной, холодной как слюда воды. Не им же, привыкшим подставлять грудь под свинец, бояться столь призрачного риска! Одним словом, над этим предложением я задумался весьма основательно. Как видно, в душе я и ранее допускал для себя возможность такого поворота дел, раз уж не ответил искусителю немедленным и твердым отказом. Подумать только, мне предложили перечеркнуть всю предшествующую жизнь, все мои действительные или мнимые достижения, при этом лишний раз подчеркивая их ничтожную рыночную стоимость, и начать все заново, с нулевой отметки. И одно то, что я не отреагировал однозначным и немедленным "нет", выговорив себе сутки на размышление, означало в этих условиях немало.
Сутки выдались какими-то сумбурными, занятыми, меня все время дергали, отвлекали, не удивительно, что я истерзался сомнениями и мне никак не удавалось принять определенного, устойчивого решения. Ночью, когда мать уснула, я, погасив в своей комнате свет, устроился в любимое кресло и долго сидел так, без движения, в темноте и ступоре. И когда я, в конце концов, решил таки переместиться в постель и залезть под покрывало, то это было, скорее, данью привычке - ибо сон пока не имел права ко мне снизойти. Допустим я приму это предложение и начну новую, новую в буквальном смысле, жизнь. Сколько "за", сколько "против"... поди-ка подсчитай. И как все объяснить близким людям, прежде всего матушке и своим друзьям? Не отшатнутся ли они от меня? Не обвинят ли в открытом дезертирстве с научного фронта, в измене собственной, как там ее в ленинизме, "прослойке", в продажности ради... Ради, конечно-же личного благополучия, чего же еще?... Ну, с этой проблемой еще можно как-то справиться, в конце концов я не могу допустить, чтобы принципиальные вопросы касательно моего будущего, решались за меня другими, пусть самыми ближайшими людьми. Но главное не это. Вопрос следует ставить в иной плокости, а именно: что я теряю и что приобретаю в случае принятия мною этого предложения?
Теряю... Теряю какие-никакие, а плоды моего предыдущего труда, оставляя на память лишь тлеющий венец из пожухлых листьев - диплом кандидата наук (впрочем, бумажка эта, весьма возможно, мне еще пригодится); теряю, вероятно, благорасположение некоторых мягких и интеллигентных людей; теряю всякую надежду когда-нибудь стать настоящим ученым. А что же приобретаю? Прежде всего возможность отличиться, двинуться вверх по лестнице, когда-нибудь зацепиться за верхушку. Может это мой единственный реальный шанс заставить мир заговорить о себе. А я, болван эдакий, не могу жить без сознания реальности этого шанса, я слишком тщеславен - ведь честолюбие как наркотик, - и никто и ничто уже не способно изменить меня. Наука... Наука - блестящее поле деятельности, кто спорит! Но, говоря откровенно, в науке мне трудно будет добиться чего-то действительно значительного. Слишком много времени потеряно, вот уже второй год я фактически бездельничаю, даже не знаю, чем занят с девяти тридцати до пяти тридцати, то ли отбываю повинность, то ли выполняю ритуал, это уж как кому приятнее представлять. Но дело не только в потерянном времени, его можно наверстать, до старости пока далеко. Нет, не в этом. Гораздо хуже, что я почти перестал верить в свое предназначение, свой талант, а без таланта в науке... Это то же, что без денег в ресторане. Дела идут скверно. И не надо обманывать себя. А разве я не лгу себе утверждая будто цена предстоящей перемене - вся прежняя моя жизнь? Будто она, жизнь моя, состояла из одних только лекции, экзаменов, приборов, реактивов и микросхем. Будто и взаправду неприкосновенна подобно священной корове лабораторная тишина ускользающих вечерних часов, когда в попытках наладить неподдающийся эксперимент я оставался один на один с треклятущим спектрофотометром. Будто мимолетное, скользнувшее волной по зеркальной глади и едва заметное прикосновение к основам мироздания, в силах заглушить лязг и грохот окружающих будней. Будто и в самом деле маги и волшебники, которых я успел полюбить за знания и порядочность, счастливее всех иных смертных на свете. Да, они могут то, чего не могут другие. Но разве они всесильны? Кроме того обычные смертные - тому есть масса подтверждений - порой готовы откинуть такой фортель, что иному магу и не приснится. А коли ты - простой смертный - все же намерен прожить богом данную тебе жизнь единственным и неповторимым способом, то можешь ли позволить себе грех подражания любому, пусть самому великому магу и волшебнику? И разве победа одержанная над силами природы при помощи циркуля, линейки и компьютера, ценнее победы над собственной хандрой? И разве душевное ненастье подвластно всем антибиотикам мира вместе взятым? А споры, самые важные в жизни споры, споры с Антоном, с Хозяином, с самим собой - разве мне удалось одержать в них полную и окончательную победу? А клокотавшие магмой страсти; пылкие сердечные чувства, разлагавшие мою единую и суверенную личность на мозаичную россыпь потаенных и трудновыполнимых надежд - разве я уже списал их с лицевого счета? И если даже содрав с себя струпья изрядно поистрепанной, полумертвой кожи, я найду в себе силы предстать перед миром в истинном своем обличье, то разве новые споры и страсти не растравят вновь мою столь охладевшую к переменам, но не замороженную пока еще душу, и не в этом ли залог успешного познания себя? И разве вправе я забыть, как именно жажда победы в страстном споре толкнула меня когда-то на преступление - не я ли это выскреб из сейфа у ничего не подозревавшего Хозяина весомую часть его личных сбережений, заставив того призадуматься о бренности всего земного, и разве не украсил бы мой поступок послужной список любого настоящего мужчины? Разве пять последних лет, лет посвященных единственно защите диссертации и устройству на более или менее приличную работу, в такой степени обтесали шероховатости моей душевной оболочки, что я и в самом деле вообразил, что тогда ничего серьезного не произошло, что мне удалось вычеркнуть из памяти и кривую улыбку дорогого моего друга Антоши, и костер, в пламени которого обращаясь в ничто синим огнем горели сто десять тысяч неправедно добытых рублей? А сегодня, по прошествии стольких лет, тебе предлагают вернуться на стезю твоей взбалмошной юности, прозрачно намекая на то, что путь познания научных истин - не твой путь, ибо ты слишком слаб для его преодоления. Тебе предлагают, пока не поздно, принять мужественное решение: сменить линию жизни по собственной воле. Разумеется, такое решение простым быть не может, оттого и не спится мне в этот поздний час. Тем больше мужества от меня сейчас потребуется для воскрешения истинного своего призвания, растаявшего за эти годы как дым в прекрасном далёке. И, возможно, новая линия жизни, сплетающаяся узелками политических уловок и хитростей, окажется для меня более приемлемой, чем нынешняя, прямота которой безжалостно испаряется под палящими лучами научного бессилия. Да, это нелегко - начинать все сначала. Еще труднее - наплевать на мнения окружающих тебя людей. Тяжело - менять относительную свободу растительного существования на оковы притворного благочестия, но... Но игра стоит свеч! Я не наивен, упаси боже! Я способен предвидеть, что на новом пути мне суждено войти в неизбежное соприкосновение с жестокостью и ложью, несчетное количество раз пожимать руки людям похлеще старого доброго Хозяина, вступать с ними в разнообразные коалиции, сговоры и союзы, оправдывая обязательные компромиссы высшими государственными интересами, но разве не к этому ли я в глубине души стремился? Разве не следует мне проверить на деле: обладаю ли я хваткой настоящего политика, то есть человека, верно соизмеряющего цель со средствами? Разве здравый смысл не моя стихия? И разве не стихийный политик конфисковывал у Хозяина незаконно нажитое богатство? Так почему же не попытать счастья в политике организованной и систематической? Неужели с тех пор я потерял остроту зрения и твердость удара? Ерунда, годы посвященные активной науке только закалили меня. Я ведь вырос с тех пор, здорово прибавил в весе, отчего же не сменить отмычку политика стихийного на перо, бумагу и ловкость ума политика профессионального? Я не прощу себе, если упущу эту возможность, другая может не представиться за всю оставшуюся жизнь. Что же до того, что предаю науку... Да полно, предаю ли? Все предопределено. Наука ничего не потеряет, это я рискую потерять себя. Но и найти тоже. И если мне суждено оставить науку ради совершенно пока неоформленных целей - то так тому и быть. Не стоит обольщаться - многие мои знакомые сочтут меня если не изменником в прямом смысле этого понятия, то уж карьеристом наверняка. Ну и что? Что они знают о моем прошлом, да и, если уж на то пошло, о науке, которая всегда требует жертв? Оставаться в ней середнячком? Нет уж, дудки. И вообще, на всех не угодишь. Я взрослый человек и сам несу ответственность за свои решения. И риск сломать себе шею я, наверное, предпочту той жизни, в которой ничего не происходит и не может произойти...