наверно, добрался, парнишка достал из-под кителя теплый осколок доски, на него встал ногами, и
короткая радость блаженства на лице промелькнула худом и совсем невеселом. Солдат, краем глаза
за ним наблюдавший, смягчился и даже от песни отвлекся: -Кто ж этот хлопчик? -Это Ченарь,
бездомник! Окурок!- поспешно ответил парнишка с заметною радостью, что солдат не обиделся.-
Шпана станционная. Они в развалинах живут с собаками. Собаки, что звери, но их не грызут, Они с
ними вместе ночуют, чтоб не замерзнуть в камнях. Клянчат кости в буфете собакам, а собаки их
греют за это. -Отменно поет,- крутнул головой солдат, отдавший внимание песне. -Это все говорят, а
бабы дак плачут даже, когда Ченарь поет им «Над озером чаячка вьется! Ох, негде бедняжечке
сесть…» И знают, что будут реветь, а просят. Без гармошки поет. Анисим говорит, что эта песня без
гармошки чище бреет. А может, и Анисим плачет, да за бинтами не видать. «И как еще жив этот
хлопчик?- глаз не сводя с оборванца поющего, подумал солдат.- Другим хоть какая, но хлебная
норма дается, - он же вообще ничего не имеет, потому что нигде человеком не значится. И поет. Да
поет еще как!»
Со мною возиться не надо,- он другу промолвил с тоской.- Я знаю, что больше не встану, в глазах
беспросветная тьма…
-Ченарь, говоришь? Че-на-арь,- протянул солдат, пробуя слово на слух.- Ченарь… Да не Ченарь же
он, а Кенарь! Канарейка, значит!- обрадовался солдат отгадке найденной.- Птичка такая есть певчая.
Овсяночного напева, скажем, или дудочного. Понял? А то «ченарь»… А что ж он в детдом не идет?
Не берут? Или что? -Да брали их сколько раз! Собак перестреляют, а их в детдом Дзержинского. А
они из детдома смываются, хоть и кормят там мировенски, и едут на фронт. Там их ловят и снова в
детдом. Они снова на фронт под чехлами, под танками, чтоб фрицев кокошить, как наш сын полка
Ваня Солнцев. Я бы тоже подался на фронт, да братан у меня еще маленький. -А где ж твой
братишка? -У бабки Петровны на печке. Их там тьма!- хохотнул паренек.- Все ж большие пошли на
«Все для фронта!», а малышнят посносили к Петровне. А куда же еще! Помещений под госпитали не
хватает. Ничего. Терпимо,- вздохнул паренек.- Только есть больно просит малышня. И часто…
Большие ж неделями не приходят. Работают день и ночь. Карточки бабке оставят и все. А ты, бабка,
как хочешь, так и корми малышнят. У костерка напротив отзвучала песня. Солдаты принялись
вертеть цигарки. Явился гомон одобрения. -Товарищи-братцы!- загудел высокий гармонист в бинтах,
которого парнишка называл Анисимом.- Накормите мальца. Чего тепленького дайте. В
подставленную малышом пилотку упало несколько обломышей сухарных. Из солдат пожилых кто-то
вбросил кусочек сахара. А старшина артиллерийский к груди его приставил котелок с перловой
кашей. И ложку выхватил из-за голенища. И шваркнул ею по груди, для верности, что чистая, и в
котелок воткнул: -Копай, сынок! И кулаком тряхнув, сказал, что чувствовал: -Не просто там поет,
как тот артист! А с вывертом души! Шрапнелью по сердцу аж! Тридцать- двадцать… -А Ченарь там
кашу рубает уже…- вздохнул паренек. Но солдат не расслышал. Он смотрел на Ченаря-Кенаря, как
тот обстоятельно ел, котелок обнимая. Отдавался еде, как минутой назад отдавал себя песне. Для
детей войны не было пищи невкусной,- ее просто всегда было мало. -Дядь, а дядь,- напомнил о себе
парнишка.- Хочешь, «яблочко» сбацаю на зубах? Сбацать? -На моих, что ли? -Не, на моих. Во! Издыры, лопнувшего по шву рукава, появилась грязная пятерня, и по верхним зубам полуоткрытого рта
в знакомом ритме сухо застучали ногти чистых кончиков пальцев. -Зва как!- удивился солдат.- Да на
щербатых-то! -Это они щербатые, что сахару не ем. Вот кончится война, и сразу всего будет много,
как было до войны. И сахару,- добавил он раздумчиво. Рукава его просторного кителя,
подпоясанного ремешком брезентовым, на глазах солдата собрались в гармошку и ткнулись в
вырезы карманов, засаленных до черноты. -А зовут тебя как?- спросил солдат, проникаясь к
парнишке симпатией. -А на что тебе, дядь? Все равно забудешь. Солдат согласился. Заглянув за
полог, где сипло дышал старшина и временами сотрясался кашлем заядлого курильщика,- жестом
руки парнишку пригласил в вагон. Тот взлетел воробьем, показав, что прием этот им отработан
изрядно. Солдат указал где сесть, чтоб подальше от глаз посторонних. Из термоса каши наскреб в
котелок и шепнул: -Расход от завтрака остался. Остыла, знамо дело… Зато это ж горох! Вот только
маловато, братец мой… А это,- протянул солдат брикетный кубик,- маманьке отнеси. Не отрываясь
от зажатого в коленях котелка с едой, парнишка прошептал, пожав плечами: -Мамку бомба убила.
Солдат покачал головой понимающе и тут же выругался круто, не боясь разбудить старшину: -Так,
значит. Ну, все равно забирай,- сказал, хотя гороховый брикет уже лежал в кармане паренька.
Пошарил в вещмешке и стал совать в карман парнишке пару кусочков колотого сахара. -Тут у меня
«бычки»! В другой давай. -Цить ты!- поморщился солдат и указал на ноги старшины.- Куришь? -Да
нет. Это Анисиму на черный день,- кивнул парнишка на большого гармониста, что беспризорнику
аккомпанировал. На забинтованной с глазами голове его фуражка угнездилась с шиком. В
оставленной щели между бинтами торчал дымящийся окурок. В руках Анисима гармошка пела
нежностью, наверно потому, что женщинам играла, ремонтникам путей, вгонявшим в шпалы
костыли кувалдами. -Вишь, на гармошке шпарит. Артиллерист!- парнишка с уважением сказал.-
Уйму «тигров» укокошил. Там под шинелью у него все «Славы». От простого до золотого. А дед
Кондрат сказал, что наш Анисим выше всякого героя. Парнишка глянул на солдата, на его несколько
медалей, что висели над карманом гимнастерки: -Конечно, наш Анисим выше. Вон он какой.
Незрячий. Под бинтами одни только ямки. Он пушку в болоте держал на плечах, а друг стрелял по
фрицевским танкам. Друга в куски разорвало, а наш Анисим вот каким остался. Он тут при
госпитале. А домой не хочет ехать. Говорит, что жена у него раскрасавица и другого найдет себе
быстро. А его и пугалом на поле не возьмет никто: надо кормить потому что. А нянечка одна жене
его всю правду написала. Теперь жена за ним приедет. Анисим ничего не знает, а мы все ждем.
Солдат, в дверную поперечину вцепившись, в раздумчивости хмурой парнишку слушал и смотрел на
инвалида, на руки с пальцами веселыми, плясавшими на клавишах гармони под известный мотив
«Трех танкистов». Только слова были друге в этой песне. Анисим выборочно пел. И бас его из-под
бинтов с табачным дымом вырывался. И трудно было разобрать: бинты ли так горят или он сам еще
дымится, так больно опаленный войной: Во зеленом садике Катюшу Целовал ефрейтор молодой!..
Подхваченная эхом голосов команда «По вагонам!» полетела.
-Пошел я, дядь,- поднялся паренек.- «По вагонам!» кричали.
-Постой, сынок,- захлопотал солдат.- Рядом с тобой картошка в ящике. Давай возьми. Мелкая,
правда…
-У вас же норма, дядь!- засуетился паренек, ища глазами ящик.- Так нельзя! А то навоюешь!
-Возьми, возьми, да живо!И видя, как заторопился паренек, хватая суетящимися пальцами картошку, солдат лопатой-пятерней
картофельную мелочь зачерпнул и запихнул ему в карман.
-На всю араву теперь хватит!- глаза парнишки засияли радостью.- Спасибо тебе, дядька!
И лягушонком сиганул с вагона.
-Вот Петровна зарадуется!- парнишка погладил карманы отвисшие.- «Кормилец ты наш и поилец,-
скажет. – Тебя, видно, Бог нам послал во спасение…» А когда ухожу на станцию, говорит на
дорожку: «Не трогай чужого и не бойся никого»,- проговорил он, подражая неизвестной солдату