Другая вещь, которая тоже сразу бросилась в глаза, изумила и потрясла его.
Все время с той самой минуты, как пришли дурные вести из Ренга, он думал об отце. И тогда, когда в необогретом и вонючем купе взглядывал время от времени на простецкое лицо отца Зенобия, и потом в санях, когда перед ним тряслась чахоточная спина кучера, и тогда, когда забрел к пьяным кухаркам и встретил потом за домом Станислава. Он думал об отце с нежностью, какая появляется в человеке, если он думает о существе пусть далеком, но страдающем, к которому направляется, чтобы помочь, утешить. Тем временем на узкой железной кровати, какие были у него в школе, лежал человек на отца не похожий, по всей видимости, не страдающий и, пожалуй, в хорошем расположении духа. Отец никогда не был высоким, а этот казался вовсе маленьким, его хилое тело с головой, лежащей на двух подушках, едва достигало середины постели, оно было точно обозначено под слоем одеял вертикально торчащими стопами. На голове лохматились длинные волосы, совершенно седые и закрученные на макушке, словно кто-то пытался взбить ему кок. Выглядело это забавно. Махонькое личико терялось в этих белых прядях, а нос торчал, как петушиный клюв. Он напоминал канцлера на иллюстрациях к сказкам Гофмана, которые зимними вечерами читала ему и Басе мать, изображая голосом людей, животных и предметы.
— А вот и ты, Макс, — прогудел неизвестный с кровати, и эхо отозвалось в пустой комнате. После этого он засмеялся, обнажив большие белые зубы — единственное, что напомнило мальчику отца. — Вот и ты, Макс. — И он протянул к нему тонкую, как пластинка, руку.
Мики вновь обвел взглядом комнату, где, кроме стола для карамболя и кровати, больше ничего не было.
— А там внизу, наверное, везде темно и пусто, а? — осведомился лежащий, щеря свои великолепные зубы. — Так же, как здесь. — И он рукой обвел комнату, ярко освещенную двумя толстыми свечами.
— Там очень холодно, — сказал мальчик.
— Весьма возможно, — согласился отец. — На дворе зима, а дом с прошлого года не топленный.
— Почему нет ни мамы, ни Баси? — спросил Мики, стоя по-прежнему на пороге низких дверей на фоне чернеющей пустоты.
Отец перестал смеяться и, положив руку на одеяло, сказал тихо:
— Да здесь они, здесь. И мать, и Бася. — Он поманил мальчика пальцем: — Подойди-ка.
Мики закрыл двери и подошел к отцу. Поцеловал его в худую желто-смуглую щеку, поросшую сивой щетиной. От отца исходил резкий неприятный запах.
— Садись, — он указал ему место на краю кровати, и Мики, садясь, почувствовал, что пружины растянуты и середина кровати провалилась.
Он повернул к отцу голову и спросил:
— Папа, что с тобой?
Отец не ответил, разглядывал сына глазами, утратившими былую привлекательность.
— Что с тобой, папа? Чем ты болен? Почему никого нет? Почему так пусто? Что случилось со службой? — И, не дождавшись ответа, воскликнул, ударив о колено болтающимися на тесемках варежками: — Да я завтра… завтра же приедет доктор… Мы оповестим маму, натопим в комнатах, снесем тебя вниз. Я скажу Станиславу, чтобы…
— Кто это тебя так обкорнал? — прервал его отец. Металлический голос вновь прогудел в комнате.
Мальчик потер нос, из которого по причине холода потекло, и после паузы, пока, казалось, он договаривал про себя, чем еще завтра займется, ответил отцу:
— Салезианцы. Приор следит, чтобы волосы были не длиннее ногтя. Если длиннее хоть на миллиметр, пошлют дежурить на кухню или в спальни.
— Жаль, — вздохнул отец. — Локоны были тебе к лицу. Сколько тебе уже?
— Тринадцать.
— Ну, так ты мужчина. Не совсем взрослый, конечно… Как с мужчиной я и хотел с тобой поговорить. Пусть ты еще не совсем взрослый… Но другого случая не представится.
Он умолк, хотя чувствовалось, что будет продолжать. Несмотря на холод, на лбу, на впавших висках выступили капельки пота. Дышал он с усилием. Замшевая куртка, служившая ему летом для верховой езды, распахнулась на груди, под ней была шелковая рубашка — серая от грязи, без воротничка. Мальчик хотел что-то сказать, но отец остановил его движением руки. Воздух выходил из впалой груди со свистом, как из воздушного шарика, который придерживают пальцами, прежде чем перевязать ниткой. Так было долго, и мальчик беспокойно ерзал на месте, пытаясь найти более удобную позу, в конце концов соскользнул в середину кровати, зацепившись ногами за жесткую узкую раму, и наклонился для равновесия вперед. Он теребил в руках мягкую шапку, нежный мех ласкал пальцы, и пахло чем-то живым.