Утром их разбудил Станислав, он вышвырнул пинком из кабинета собаку и закрутился по комнате, водя фланелевой тряпкой на короткой деревянной ручке по мебели и бормоча что-то без ладу и складу, а когда Мики пробудился после своего крепкого сна окончательно, пригласил его к себе на завтрак. Мики ответил отказом и попросил как можно скорее лошадей, чтоб ехать на станцию. Через час незнакомый ему разговорчивый парень довез его до Пинска.
Из дороги мальчику запомнилось немногое. В санях ему было холодно, еще холоднее в пустом зале ожидания, зато в поезде — очень жарко. Он ощущал, как распухают губы. Поезд без конца останавливался на станциях. Снаружи доносились тревожные голоса пассажиров, скрип снега. Ночью он пересел на другой поезд. Снег был мокрый, а когда тронулись, по стеклу потекли струи дождя. А еще до этого кто-то вел его по перрону, держа горячую руку в своей меховой рукавице, и этот кто-то беспрерывно его о чем-то спрашивал. Потом мальчик погрузился в глубокий сон с мучительными видениями. Порой, когда он пробуждался, перед ним маячило широкое озабоченное лицо, порой слышались над головой притишенные голоса, и эти голоса сливались вскоре со снами. Потом пришла длительная пауза без видений, вздохов, шепотов, а когда она кончилась, Мики сел на постели и заявил, что хочет чего-нибудь сладенького. Женщина в кресле, очень толстая и некрасивая, с тенями под глазами, улыбнулась, и они долго без слов смотрели друг на друга.
Из соседней комнаты долетали звуки рояля, потом зацокали где-то на лестнице каблучки, за окном заворковали голуби. Рояль смолк — и вновь чьи-то торопливые шаги на лестнице.
— Мама, — сказал Мики.
— Мики, — ответила женщина и расплакалась.
Он отодвинул подушку, приподнялся на локте и осмотрел комнату. На стуле, слева от кровати, восседала плюшевая кошка с черным кожаным носиком, с ухом, спадающим на стеклянный глаз. Дальше шкафик, на нем фиалки, еще дальше — двустворчатые двери. Стены светлые, оклеенные обоями с веселеньким узорчиком.
— Мама, — повторил мальчик и осторожно лег на бок, ухватив пальцами угол подушки.
Толстая усталая женщина потянула носом и утерла глаза внутренней стороной ладони, как это делают деревенские бабы, выплакавшись всласть. Пахло перетопленной печью.
— Мама, ты чего плачешь? — спросил он.
А она утерла нос, улыбнулась сквозь слезы и ответила, чуть заикаясь (так было у нее всегда, если она нервничала или была взволнована, мальчику это очень нравилось):
— Я больше не плачу, Мики, больше не плачу. — Она села на краешек постели и, уперев руку в подушку над его головой, сказала: — Ну, нагнал ты на нас страху, малыш.
Мальчик усмехнулся про себя, как делают это сорванцы, когда отмочат какой-нибудь небезопасный номер.
— А мы в Варшаве? — спросил он.
— Угу, — буркнула мать и поцеловала его в висок.
— Так я и думал, хотя не помню, как приехал. Только в санях было ужасно холодно, а потом на станции замерзли ноги.