— Да, Мики, — отозвалась женщина.
— Долго я спал? Который час?
— Полпервого. А спал ты почти две недели.
Мальчик поднял голову, но женщина закрыла ему рот ладонью и осторожно уложила вновь на подушку.
— У тебя было воспаление легких. Мы страшно за тебя боялись. Ты был очень, очень болен. А привезла тебя сюда какая-то дама с мужем.
— Болен? — переспросил мальчик. Он отстранил руку матери, перевернулся на спину и, прищурившись, уставился в потолок. Прошелся языком по растрескавшимся губам с ямками и припухлостями и, стиснув руки под одеялом, спросил глухим голосом:
— А что с отцом?
— Умер, — не медля ни секунды, ответила мать, может, даже с каким-то удовлетворением. — Умер еще до Нового года.
— Ах так, — прошептал мальчик.
Она приподнялась, чтобы его погладить, но он отстранил руку и закрыл глаза. Ему захотелось, чтоб мать снова пересела на кресло, и он сказал ей об этом.
— Когда умер отец? — Он лежал теперь вытянувшись, с заостренным болезнью лицом.
— Я же тебе сказала, перед Новым годом. — Голос матери прозвучал громко, даже сердито, и Мики подумал, что она смотрит на него с кресла, куда он велел ей пересесть, с обидой, может быть, даже с неприязнью.
— А когда точно?
— Не знаю.
— Неважно… — буркнул мальчик, и по его телу прошла несколько раз судорога. Это было не рыдание, это было нечто худшее и куда более жестокое, нечто такое, что длится мгновение, но терзает без милосердия.
— Что с тобой? — закричала мать. — Мики, ради Бога, что с тобой?!
А он вновь содрогнулся под одеялом, даже дернулась кровать. В комнату вбежала румяная девочка с бантом в волосах, и следом за ней явился элегантного вида мужчина, высокий и тощий. Он приблизился к постели и небрежно бросил:
— Конвульсии? Это в порядке вещей. Скоро пройдет.
Так оно и случилось, и мальчик сквозь стиснутые зубы спросил:
— Вы доктор? — И, не ожидая ответа, сказал: — Я хочу побыть один с мамой…
Но их не сразу оставили в покое. Девочка с бантом выбежала из комнаты и тотчас вернулась с каким-то пузырьком. Тощий схватил мальчика за шею и прямо в рот влил ему из пузырька что-то очень горькое, а потом на грудь положили теплый компресс. Он лежал уже успокоенный, однако отнюдь не лечением. А мать сказала мужчине:
— По-моему, все в порядке, папа. — И мужчина вышел из комнаты, а следом за ним девочка.
Мать вновь села на постель, ближе к подушке. Была она очень полная, и от нее било теплом, как от печки, и исходил едва уловимый запах пота, который порой так возбуждает иных мужчин, а детям дает чувство безопасности. Выглядела она не очень молодо.
— Отец не был добрым человеком, — тихо сказал мальчик.
Сказал с такой интонацией, что трудно было понять, утверждение это или вопрос. Тогда мать приблизила свое лицо к его лицу и замотала изо всех сил головой, стала горячо возражать, для него это было облегчением.
— Ничего дурного с ним теперь не случится?
— Нет! Можешь быть спокоен, — ответила мать, взяв его голову в ладони и глядя в глаза. — Никогда не говори и не думай об отце худо. Он не был злым, был несчастным, а это огромная разница. Люди этого обычно не понимают, но Господь все видит. Не смей говорить о нем худо, а если кто в твоем присутствии попытается это сделать, ты возражай, потому что против лжи надо возражать.
— Никого не было на похоронах… — заметил Мики.
— Да, никого из нас, — призналась мать.
— А сколько отцу было лет? — осведомился он, поворачивая голову и высвобождаясь из объятий матери.
— Тридцать три.
— Выходит, столько же, сколько…
— Да, мой мальчик, ровно столько же.
— Опять хочется спать, — сказал он и закрыл глаза, а мать повернулась и позвала кого-то из глубины квартиры. Он добавил тихонько: — Бедный папа.
Несколько минут спустя в комнату вошла девушка в фартуке. Она принесла стакан с гоголь-моголем, который ему влили тут же в рот. Две-три капельки упали на постель. В горле у Мики запершило, он откашлялся и мгновенно уснул.
В феврале он вернулся к салезианцам — правда, всего лишь затем, чтоб закончить второй класс. В третий класс он пошел в одну из варшавских гимназий, которую и кончил с табелем первого ученика пятью годами позже. Он записался на юридический факультет Варшавского университета. Через год перешел на философский, который кончил хоть и не без трудностей, но в срок. Один из профессоров, близкий знакомый Юлиуша Хальтрейна, охарактеризовал по просьбе последнего Максимилиана Рогойского следующим образом: не блестящий, но мыслящий. Не очень эффектный, но умный. Ум пока не упорядоченный, но глубокий и с отличными перспективами. Тип созерцательный с предрасположением к научной работе.