В университете он порывался писать стихи. Заинтересовался немецким романтизмом и вступил в кружок почитателей Гёте. Военная служба, которую он прошел на границе с Пруссией, не отпечаталась в его памяти ничем примечательным. Она была наполнена гарнизонной скукой, разгоняемой порой не слишком изысканными развлечениями. Сильнее всего запомнился горьковатый вкус пива в душный августовский вечер после каких-то маневров. Таким образом, здоровый и сильный двадцатипятилетний мужчина очутился осенью 1911 года перед вопросом: что дальше? До сих пор он был робким мальчиком, затем юным Нарциссом, привязанным к матери и ее семье, окруженным заботой, вниманием и любовью родственников, платящим за их чувства и труды той взаимностью, на какую только был способен. Он не приобрел большого круга друзей, хотя, в сущности, этому ничто не мешало, и, кроме студента-ботаника Кази Галицкого, верзилы с румяной, безмятежной физиономией и опасными левыми взглядами, а также Хаима Роттенвейлера, сына известного в Варшаве врача-акушера, приятелей у него не было. Его развитием вне школы руководил, разумеется, дедушка Юлиуш. Немалое влияние имел на него и дядя Генрик, старший брат матери, который, прожив двадцать лет в Вене, где писал музыкальные рецензии для какого-то малоизвестного еженедельника, вернулся наконец на родину. Это был тучный холостяк, большой умница и незаурядный знаток музыки, но растяпа и неудачник, да еще тяжелая болезнь сердца вдобавок. Все они занимали сейчас небольшую квартиру на Мокотовской улице. Рента, назначенная мужем Катажине, и то, что до своего совершеннолетия получал Максимилиан, позволяли содержать дом на более или менее пристойном уровне.
Особняк в Мокотове был продан Юлиушем Хальтрейном еще в начале века, а немалая сумма, вырученная на этой сделке, ушла на оплату кредиторов, которых оказалось больше, чем предполагали. Экспедиционная контора — последнее, что осталось у Хальтрейнов еще в годы их наибольшего процветания, которые, заметим кстати, давно миновали, — не служила гарантией благосостояния, тем более что и недуг бабушки Розы требовал частых поездок для лечения на воды; к этому можно добавить, что один из братьев Катажины, постоянно живущий в Дрездене, едва сводил концы с концами и, не будь денежных переводов, присылаемых порой из Варшавы, наверняка бы умер если не с голоду, то от отчаяния, и именно до этого может довести бедность безоружного, уязвимого, приученного с детства к комфорту человека.
Хортыньским имением распоряжался Иероним Кулага, человек образованный, честный и энергичный, которому далеко было тем не менее до торгового и административного гения Францишека Рогоя, в силу чего неприятности не обошли и тех мест. Надзор над деятельностью Кулаги осуществлял частично банк семьи Рейтцев, частично один из киевских банков, распоряжавшийся также нефтяными полями на Каспии.
Мики был мальчиком впечатлительным и сентиментальным. Вопреки кажущейся уравновешенности ощущал нередко тревогу и страх. С пятнадцати лет страдал бессонницей. Обладал удивительной способностью видеть все в черном свете именно тогда, когда было меньше всего оснований избежать скверного настроения. Заливался порой слезами, бывало это тогда, когда думал о близких, в особенности о матери. А та давно страдала водянкой. Ее покидали силы, и случались, особенно при перемене погоды, приступы удушья. Белое, раздавшееся вширь тело пани Катажины утратило человеческие контуры. Эта груда переливавшегося жира будила в душе тревогу. Мики часто думал о ее смерти, представлял себе мать в гробу и, не сомневаясь, что это рано или поздно совершится, не верил, что сможет пережить ее утрату. Мгновения страха и беспокойства отмеряли его детство, как метроном. Они являлись в самых неожиданных обстоятельствах, но неизменно тогда, когда могли причинить максимум боли и беспокойства — к примеру, в день именин, когда все были исполнены лучших чувств, кухарка готовила лакомства и по всему дому распространялся запах ванили. В эту минуту страх за близких и за себя мог возникнуть в образе паука или змеи и, затаясь поблизости, напитать его податливую душу едкой отравой. Страх и беспокойство были его постоянными и непрошеными спутниками.
Об отце он не думал. Но не потому, что не хотел, а потому, что не мог. Едва перед ним возникала последняя сцена в Ренге, в башне-клетке с накренившимися свечами, с тающей фигурой старца, едва переступившего порог тридцатилетия, — как только она возникала, эта страшная сцена, словно по иронии судьбы овеянная запахом весны и цветов, ему делалось дурно и он чуть не терял сознания. Его психика не в состоянии была переварить все это и оборонялась короткими, но внезапными приступами полной бесчувственности.