Изречь нечто подобное в обществе помещиков было все равно что заявить в доме банкира, будто игра на бирже — порочная наклонность или бессмысленный азарт. Помещики, в чьем присутствии так было заявлено, к счастью, не оскорбились, но сочли это весьма дурным предзнаменованием.
— Странно, что так высказывается юноша, — сказал один из них, когда Макс с рюмкой в руке отошел в сторонку, а было это у Пашкевичей по случаю то ли именин, то ли дня рождения. — В своем ли он уме?
Такой вопрос ставился все чаще. Макс и в самом деле давал к этому поводы. Не принимал участия в общих играх, как, например, прятки, жмурки или фанты. Танцевал хорошо, но без удовольствия. С партнершами не разговаривал, а в решительные минуты был так небрежен, что не одна барышня ходила с заплаканными глазами. Частенько задумывался в самый неподходящий момент, к примеру играя в винт или в покер, и уходил куда-то, не уходя, улетал, не улетая, что раздражало партнеров, так как они не могли, черт побери, понять, поза это или прострация.
Случалось, проявлял нелюбезную рассеянность, что ни в каком обществе не поощряется, тем более среди помещиков, где правилам приличия придается огромное значение и где рассеянность не считается безобидным и забавным недостатком, а рассматривается как бестактность и неучтивость. Обычно неразговорчивый и сдержанный, вспыхнет вдруг и наговорит глупостей, после которых просто не до смеха.
Как-то раз в зимний вечер, после ужина у Тронских, когда гости перешли в гостиную, куда были поданы коньяк и сигары, а дамы посасывали из бокалов сладкий крюшон, за беседой, скрашенной шутками и анекдотами, Зося Тронская, одна из трех дочерей хозяина, похвасталась, что у нее есть альбом, куда вписали стихи несколько местных поэтов, и среди них Игнаций Самрот, скомпоновавший изящную безделушку о том, что рад бы нацелить свое ружьецо на более привлекательную дичь, чем та, какой до сих пор довольствуется, да что делать, возраст не позволяет. По гостиной прокатился ветерок учтивого смеха. По мнению Зоей, то был вольный стишок и от него веяло утраченной молодостью. И тут хозяйка дома хлопнула в ладоши и завопила фальцетом, от которого домашняя птица падала зачастую в обморок:
— А ведь и вы, пан Максимилиан, кажется, сочиняете?
Игнаций Самрот пророкотал своим испитым баском:
— Вот-вот-вот! В самом деле, и до меня доходили слухи!
Рогойский отвечал любезно, но решительно, что все сочиненное им не подходит для девичьих альбомов.
— Ах, не одни только таланты вписывали стишки в Зосин альбомчик! — воскликнула пани Тронская. — Кто послабее пером тоже пытался. Попытайтесь и вы!
Рогойский махнул рукой, но несколько минут спустя, когда заговорили о чем-то другом, кажется о том, какую форму приобретает хвост сделавшей стойку легавой, он вдруг сказал:
— Раз коснулись этой темы, я предложил бы вам задуматься над сутью творчества как такового.
Мартин Тронский нахмурил мохнатые седеющие брови и вместе с животом выставил вперед свою апоплексическую физиономию, на которой читалось сомнение в плодотворности таких дискуссий.
— Это касается не только поэзии, — ораторствовал Рогойский, расхаживая по гостиной, — но всех искусств, всех свободных наук вообще, хотя к поэзии относится в первую очередь. Вы, несомненно, читали Гёте. Кто ж его не знает? Потрясающий до глубины души «Лесной царь», волнующая «Лотта в Веймаре», «Страдания молодого Вертера». Но может ли кто из присутствующих утверждать, что знает «Фауста»? На первый взгляд, разумеется, да. В конце концов, каждый образованный человек — не выношу этой формулировки, но никакая другая не приходит сейчас в голову — продрался сквозь «Фауста». Много ли он при этом понял — вопрос другого рода. Большинство, кстати, опрошенных мною на этот счет не вышло за пределы сочувствия Маргарите и страха перед Мефистофелем. «Фауст», как вам, вероятно, известно, — повествование многоплановое, не без оснований употреблю здесь термин «повествование». С многоплановостью «Фауста» можно сравнить, пожалуй, Сервантеса, я имею в виду «Дон Кихота», учитывая, что по мастерству Гёте все-таки выше.
Зося листала странички альбома, покраснев, как если бы Макс затеял лекцию об анатомии мужчины и избрал объектом демонстрации свое собственное тело. Мартин Тронский был, казалось, совершенно выбит из седла, на него больно было смотреть, кто-то из молодых людей снял со стены ружье и демонстративно щелкнул курком. По-видимому, гости от всего сердца сочувствовали хозяевам.